Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

— Не бейте меня, только не бейте!

Меня вывели из камеры и перевели в другую камеру, этажом ниже. Она была пуста, мебели в ней не было. Я стал метаться по камере. Принесли матрац, бросили меня на него. Через некоторое время я заснул. Утром пришла толстая врачиха и спросила, как я себя чувствую.

— У меня галлюцинации, — ответил я ей, — мне кажется, что на полу лежит газета и я читаю ее.

— Глупости все это, — сказала она, — вы здоровы!

Меня опять вернули в прежнюю 204-ю камеру, к Мустафе. С тех пор по сей день подобное не повторялось. На следующий вечер меня снова повели к «гражданину следователю». Жизнь вернулась в прежнее русло — избиения и тот же режим.

Каждые десять дней во двор тюрьмы приезжала продуктовая телега для продажи арестантам заказанных ими продуктов питания. Но в камеру продавец не входил: у Мустафы денег на покупки не было, а мне следователь запретил покупать что-либо. Раз в десять дней к нам в камеру приходил парикмахер — грубый солдат с безопасной бритвой. Одним лезвием брили примерно десять арестантов. Обычно лезвие бритвы было не острее деревяшки, а бритье причиняло большие страдания: после каждого бритья подбородок бывал в порезах, кровоточил. Арестанты говорили, что следователь вполне мог бы заменить побои и издевательства на бритье…

29.5.57 — Однажды в нашу камеру ввели нового арестанта — Валерия Владимировича Трескина — человека лет сорока, высокого, сильного. Он был болтлив. По его словам, он был известным в Москве юристом (через несколько лет, по словам заключенного Хасина, в прошлом руководителя Литературного фонда, я узнал, что «Валерка» действительно был юристом, но слыл весьма легкомысленным, занимался и не совсем чистоплотными делами). Первое время я даже подозревал в нем стукача.

Трескин говорил увлекательно, и мы с Мустафой слушали его, развесив уши. Кроме того, он пел приятным баритоном. В тюрьме нельзя петь, но если кто-то все же запевал, то делал это очень тихо. Трескин пел шепотом, голосом, как бы исходящим из груди.

Трескин сказал, что взаимоотношения со следователем у него хорошие. Его обвиняли в шпионаже в связи со встречами со своей клиентурой в ресторане московской гостиницы «Метрополь». Речь шла о немецких подданных, у которых была концессия на завод по производству зубной пасты. Завод закрыли, и они через суд потребовали компенсацию. Трескин был у них официальным защитником. Суд присудил им какую-то часть их иска. После окончания разбора дела его пригласили в «Метрополь» отметить это событие. Все это произошло лет восемнадцать назад, но арестовали Трескина только теперь по обвинению в экономическом шпионаже. Однажды, по словам Трескина, следователь хотел избить его, но тот предупредил, что хорошо владеет приемами бокса, и показал ему кулак. С тех пор следователь часто водворял его в карцер. По его словам, он ничего не подписал.

Да, много рассказывал Трескин, всегда выставляя себя благородной и значительной личностью. С его слов, он хорошо играл в теннис, а одно время был даже чемпионом Москвы по этому виду спорта…

1.6.57 — …Он хорошо играл в шахматы и домино. Мы слепили шахматные фигуры из хлеба, хотя это было запрещено, и много играли. В тюрьме нет секретов среди заключенных о ходе следствия. Мустафу вызывали один или два раза и спрашивали относительно других людей. Мустафа страдал от отсутствия табака. У него порвались брюки. Трескин посоветовал ему попросить ручку, чернила и написать следователю заявление о табаке и о брюках. Открылся глазок, дежурный надзиратель увидел поднятую руку Мустафы и открыл дверь. Мустафа попросил бумагу и перо, солдат его выслушал и закрыл дверь. Вскоре он принес ему маленький листок бумаги, ручку и чернила. Трескин сочинил для него довольно смешное заявление: «Хотя среди нас нет высокочтимых женщин, но все же неприятно кому-либо показывать голый зад, даже в тюрьме». Поэтому он просил иголку с ниткой и лоскут для латанья своих штанов. В том же стиле Трескин написал относительно табака.

Мустафа подписался, постучал в дверь и отдал заявление вместе с ручкой и чернилами. Через некоторое время ему принесли нитки, иголку и лоскут черной материи, а через пару дней принесли махорку и спички. С этого дня ему приносили курево регулярно.

Через несколько дней Трескина вызвали к следователю и сообщили ему о замене параграфа обвинения. Вместо обвинения в шпионаже он будет осужден по статье 7-35. По этой статье его ожидало пять лет. И вообще эта статья куда лучше любого параграфа 58-й статьи. Он был доволен, хотя, по его словам, он не признался и по этой статье: Трескин понимал значимость подписи.

Тем временем мое следствие затягивалось. Подписывание протоколов дошло до критической точки — письма Бен-Гуриону. Саша, видимо, уговорил Плоткина написать такое письмо, а следователь обвинил меня в участии и обсуждении содержания письма. Все это было ложью, о письме я впервые услышал со слов следователя. Действительно, в тот вечер, когда мы собрались по поводу пересылки наших рукописей в Израиль, мы решились послать их через посредничество Саши и «врача», приложив к ним маленькое письмо к Якову Фихману — в то время, кажется, председателю Союза писателей Израиля. Причем письмо это было абсолютно неполитического характера. Теперь же, во время следствия, всплыл вопрос о каком-то «письме Бен-Гуриону», и я должен подписаться под этим.

2.6.57 — На листе бумаги, который мне предстояло подписать, было сказано, что я принимал участие в составлении письма Бен-Гуриону. В письме будто бы говорилось, что не следует верить Советскому Союзу, что Израилю следует ориентироваться на Америку, что они должны держать связь с нами и тому подобное. Несколько черных ночей прошли у меня в отчаянном сопротивлении и в страданиях. Жестокое избиение, крики, ругань, угрозы: они, мол, меня уничтожат, арестуют мою младшую дочь, мою жену, моего сына, которому тогда было двенадцать лет… В те дни следователь стал называть меня «брат Мошка» (под таким названием я напечатал рассказ в «Ха-Ткуфа», о чем следователю было известно).

И опять жестокое избиение, ругань, ночи без сна.

Этот метод ведения следствия не помогал следователю. Чем больше он нажимал на меня, тем больше я сопротивлялся и тем упорнее не подписывал протоколы. Но я не знал его коварного приема, и меня «купили». Внезапно нажим прекратился. Это был сильный психологический трюк, к которому я не был готов. Наутро, после ночей издевательских допросов, меня вновь вызвал следователь. Я пришел под впечатлением предыдущих побоев, морально готовый к повторным страданиям, но… встретил совсем другое. В кабинете у моего следователя сидел его коллега — молодой человек приятной наружности. Он начал со мной беседу об искусстве, о музыке и об игре на скрипке. В молодые годы я немного играл на скрипке, даже учился в еврейской консерватории в Одессе. Они и это знали: во время обыска у меня было изъято удостоверение об окончании курса консерватории в 1917-м или 1918-м году.