Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

Зато через несколько дней утром я имела случай убедиться в том, что, вспылив и придя в ярость, Толстой так же оказывался безудержным и бесконтрольным в своих чувствах. Оставив Алексея Николаевича дома, я пошла купаться. На пляже ко мне пристал какой-то хлыщ. Чтобы отвязаться от него, я поспешила домой и вошла в комнату, когда Алексей Николаевич в ночной рубашке стоял перед зеркалом и брился. Услыхав от меня о причине моего раннего возвращения, он выглянул в окно и увидел нахала, стоявшего перед домом. Он вспыхнул, побагровел и с криком ринулся из дому. Боясь, что Алексей Николаевич может изувечить человека, я выбежала за ним следом. Однако, к счастью, хлыщ оказался отличным бегуном. Первая отстала я, затем, тяжело дыша, с изумлением поглядывая на свою рубашку, на бритву, зажатую в правой руке, и стирая мыльную пену со щек, вернулся Алексей Николаевич. Обидчик скрылся из виду, но Толстой еще долго не мог успокоиться: его всерьез сердило, что нахал остался ненаказанным. В характере Алексея Николаевича было много юношеской непосредственности, чистоты и горячности чувств».

Алексей Толстой часто заходил к Максу, подолгу говорили на различные темы. Макс Волошин поражал его своими знаниями в области философии, религии, литературы, искусства. Макс так свободно и легко говорил обо всем, так точно и непринужденно обосновывал свое поведение и свой устоявшийся в Коктебеле быт, что Алексей Толстой загорелся теми же мыслями и чувствами.

Главное, что так импонировало Алексею, заключалось в том, что здесь не было ничего обязательного, сковывающего талант личности, все должны быть естественными, ничто не должно регламентировать человеческое поведение.

Часто бывало так: Макс Волошин, с полотенцем на голове, вытирая одним из его концов пот, струившийся по лицу, тяжело отдуваясь, проходил мимо комнаты Алексея Толстого... Алексей выглядывал в окно и кричал вдогонку:

— Макс, подождите.

Не проходило и двух минут, как Алексей выбегал из душной комнаты. Волошин ласково улыбался и тихим, нежным голосом спрашивал его:

— Хочешь, прочту тебе стихотворение? Очень подходит к моменту.

Алексей Толстой внимательно вслушивался в эти звонкие строчки, а Волошин начинал развивать свои мысли:

— Понимаешь, Алехан. Подлинная поэзия, как и подлинная женственная прелесть, недоступны словам и определениям потому, что они сами по себе уже являются окончательными определениями сложных систем чувств и состояний. Прописная мораль учит, что порядочные женщины должны держать себя так, чтобы о них ничего «нельзя было сказать». Трюизм этот более удачно можно применить к произведениям искусства. Что касается живописи — это бесспорно. То что есть истинно живописного в картине, не поддается никаким словам и определениям. Говорить и писать о картинах можно лишь постольку, поскольку в них присутствуют литературные элементы. То, что картину можно рассказать словами, это еще не осуждение ей, но — доказательство, что в ней присутствуют посторонние чистой живописи замыслы и эффекты. Я думаю, что это же можно сказать и о произведениях чистой поэзии. О них тоже можно говорить, лишь поскольку в них есть «литература». С настоящей книгой хочется уединиться в молчании, и в крайнем случае, для того чтобы убедиться в ее ценности, прочесть несколько страниц вслух...

— В настоящее время, Алехан, происходит какая-то агония человечества. Мы тоже переживаем агонию, но в этой агонии таится великая красота апофеоза, и словно перед смертью мы чувствуем какой-то переизбыток сил, мы, как Гете в свой смертный час, восклицаем: больше света, еще больше света! Вокруг распадаются колоссальные громады, рушатся тысячелетние иллюзии, падают недавно еще нужнейшие надежды, а нас что-то окутывает и пьянит... Ты посмотри на это небо, на это море, на горы, но и там, и всюду бьется, пульсирует жизнь; то мы в отчаянии, то мы в радости, и до конца мы не уверены, что не палят нас лучи этого прекрасного солнца. Не ослепит ли оно нас, мы просто радуемся ему, наслаждаемся покоем, смехом, весельем, танцем. Все говорят о том, что завтра должно наступить новое возрождение. Многие это знают, как они уверяют и ждут его. Но когда оно, это завтра, наступит? И какова будет перед этим последняя ночь? Может, это будет ночь безумства и оргий? Часы наибольшего экстаза и самоубийственного отчаяния? Мы не можем этого знать. Может, настанет тьма еще чернее и заря потухнет вовсе. Так что же ждать этой тьмы? Нет. Когда наступит возрождение, оно будет, конечно, более радостным, светлым, чем то, что наступило пять веков назад. Но у них мы должны поучиться жить полной жизнью, отдаваться без рассудка всем прелестям бытия. Пусть некоторые проклинают существующую тьму, от этого она все равно не рассеется. Прославлять жизнь и все прекрасное на земле — вот наша задача. Единственный гимн, который мне по душе, — гимн красоте, только он способствует просветлению всей жизни и самого человека.

— Ты прав, Макс, действительно, за последние годы интерес к танцу необыкновенно возрос. Может, начиная с Дега, открывшего балет и балерину? Но я хочу видеть красоту танца не только на подмостках театра, но и в жизни. Почему бы не окружить всю обыденность жизни красотой?..

— Конечно, Алехан, и это в наших силах. При всей неналаженности нашей жизни, мучительной суетливости, особенно в наших столицах, так хорошо здесь, спокойно и уютно, смотришь вот на эти горы, море и думаешь о вечности, о прошлом и не менее бесконечном будущем. И правы те, кто говорит, что все искусство — танец, ибо оно все украшение жизни, выявление в ней красоты. Ты вспомни Богаевского — посмотри на его картины, посмотри, в каком таинственно красивом порядке сплетаются и расплетаются здесь линии, здесь есть ритм и гармония, выражен восторг и подъем, — это разве не тот же танец, только откристаллизовавшийся и словно навеки застывший? Архитектура? Музыка? Театр? Но гимн красоте, Алехан, не должен служить эстетическому самоуслаждению, должно освободиться от пут цеховой замкнутости, но и не должно быть непременно полезным, служить каким-то определенным целям. Человечество выработало язык искусства для разговора с небожителями, и нужно учиться говорить на этом языке, не вплетая в него чуждые этому языку слова.

Танец тоже был языком, на котором человечество разговаривало с богом. Молитвы, обряды, ритуальные танцы, поминовение усопших — все это украшало жизнь и скрашивало ее. А потом кто-то изгнал танец из людского обихода, загнал его на театральные подмостки, а люди лишились повседневной красоты, расплылись, стали уродливыми. Посмотри на меня, да и на себя тоже, хотя ты моложе меня. На подмостках же танец, предоставленный себе, отрезанный от жизни, превратился в судорожное метание и постыдное действо. Нужно, чтобы люди стали прекрасными во всех своих действиях, чтобы танец стал законом всей нашей жизни. Танец должен служить красоте — и только ей.