Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

Как ни странно, Алексей ехал в Коктебель с тревожным чувством: «А вдруг все не так, как описывал Макс». Но действительность оказалась еще лучше, чем он думал. Как только начались крымские степи, уходящие далеко к горизонту, его сердце степняка радостно забилось: так стало привычно, как в заволжской степи, так же не оглядна даль степная. Выйдешь в степь, а она ровная, как стол, далеко видно, и от этого становится радостно на душе.

В Феодосии их встретил Макс Волошин.

Алексею Феодосия не очень-то понравилась. Маленький, захудалый городишко, но здесь все словно пронизано Айвазовским. Куда ни пойдешь, всюду наткнешься на его имя. Бульвар Айвазовского, фонтан Айвазовского, картинная галерея Айвазовского. Как мог человек всю жизнь писать только одно море? Ну можно пять, десять, ну двадцать картин, но всю жизнь — только одно море, с редкими и малоудачными фигурками людей. От этого можно было с ума сойти. Толстой так не мог, он не однолюб. Его щедрая и беспокойная натура не может быть такой постоянной, терпеливой. И уж совсем его поразил памятник Айвазовскому, да притом с такой странной надписью — «доброму гению народа». Проходя мимо отгороженного места для памятника самому известному человеку города Феодосии, он подумал: «Хорошим, должно быть, человеком он был, если так его любят и помнят».

Из Феодосии в Коктебель всю дорогу смотрели по сторонам. Ничего подобного им еще действительно не приходилось видеть. Нестерпимый блеск бил им в глаза. Суровые, скупые растительностью горы, беспорядочно разбросанные по бесплодной солончаковой степи, причудливым кольцом охватывали восточный берег Крыма, создавая неповторимую по своему своеобразию и красоте коктебельскую долину. Макс Волошин рассказывал им, что сравнительно недавно она была дном моря, до сих пор вода в колодцах солоноватая, мало пригодная для человека. Видно, это сказалось и на растительности, настолько трава была серой, бесцветной, без тех сочных красок, которыми так поражает в это время года заволжская степь. Горьковатый запах полыни, густо наполнивший воздух, сладостно щекотал их ноздри, и Алексей, возбужденный, радостный, шумно вдыхал грудью, то и дело поворачиваясь в разные стороны. Утомления от долгой поездки как не бывало. Подъезжая к Коктебелю, Алексей Толстой обратил внимание на утесы, низко нависшие над морем и создающие благодаря прихотливому нагромождению камней человеческий профиль. И море, ласковое, изумрудное, безмятежно плескалось прямо у ног. Елена Оттобальдовна, мать Волошина, радостно встретила их, заранее извещенная об их приезде.

— Переодевайтесь — и сразу к морю, — бросил Толстому и Софье Волошин. — Я сейчас...

И действительно, вскоре он вышел из своего кабинета, похожего на средневековую башню. В длинной рубахе, похожей на древнегреческий хитон, в сандалиях на босу ногу, с ремешком на буйных кудрях, с курчавой бородой, он похож был на веселого философа древности, которому все нипочем. Столько радушия и хлебосольства было в его улыбке, что Алексей был тронут таким приемом. Им помогли устроиться в уютной светлой комнате... Переоделись, пошли к морю, где и произошло знакомство с «обормотами», как называла гостей мама.

Макс Волошин еще по дороге успел рассказать Алексею Толстому о смешных баталиях, которые только недавно здесь произошли.

И снова началась полуночная жизнь. «Обормоты» были горазды на выдумки. Устраивали кошачьи концерты, особенно под окнами артистки московского Большого театра, которая пыталась навести порядок в дачном поселке. А именно порядок был менее всего желательным явлением для веселой компании «обормотов», возглавляемой Максом. Алексей Толстой, художник Лентулов и другие были постоянными посетителями кабачка «Бубны», где их с неизменной улыбкой встречал хозяин его, грек Синопли. По особо торжественным дням вся ватага «обормотов» во главе с Максом поднималась в горы, чтобы поклониться восходящему солнцу. Максу ничего не стоило сыграть роль жреца, и по одежде и по фигуре он весьма подходил для этой роли, он воздевал к небу свои большие волосатые руки и чаще всего читал стихи, наиболее подходящие к этому моменту.

Алексей и Софья были непременными участниками всех самых озорных выходок «обормотов». Такое веселье, непринужденное, беззаботное, да, кстати, и безобидное, было по душе молодым художникам, им много приходилось работать в эту зиму, и сейчас не грех отдохнуть.

Софья Дымшиц в своих воспоминаниях рассказывает несколько эпизодов, дающих некоторое конкретное представление об их жизни в Коктебеле:

«Из Коктебеля мы несколько раз ездили в Феодосию, где посетили композитора Ребикова и художника-пейзажиста Богаевского. С обоими Алексей Николаевич вел обстоятельные разговоры об искусстве. Он любил слушать, как Богаевский тихим голосом, запинаясь от скромности, комментировал свои пейзажи, как неказистый на вид и чудаковатый Ребиков вдруг загорался и проявлял бешеный темперамент в дебатах о музыке.

В Коктебеле, в даче с чудесным видом на море и на длинную цепь синих гор, Алексей Николаевич вернулся к стихам (здесь он работал над сборником «За синими реками»), работал над фарсом «О еже», писал «Дьявольский маскарад», пользуясь библиотекой Волошина, начал впервые пробовать свои силы в историческом жанре, изучая эпоху Екатерины II и языковую культуру этого времени. Совершенно неожиданно проявил он себя как карикатурист. В свободное время он увлекался сатирическими рисунками, изображая Волошина и его гостей в самых необыкновенных положениях и вызывая своими дружескими шаржами веселый смех «коктебельцев».

Однажды поэты устроили творческое соревнование. Они заставили меня облачиться в синее платье, надеть на голову серебристую повязку и «позировать» им, полулежа на фоне моря и голубых гор. Пять поэтов «соревновались» в написании моего «поэтического портрета». Лучшим из этих «портретов» оказалось стихотворение Алексея Николаевича, которое под названием — «Портрет гр. С. И. Толстой» вошло в посвященную мне (посвящение гласило: «Посвящаю моей жене, с которой совместно эту книгу писали») книгу стихов — «За синими реками», выпущенную в 1911 году издательством «Гриф». Напечатали аналогичные стихи и Волошин и другие поэты.

Два коктебельских утра связаны в моей памяти со смешными обстоятельствами. Проснувшись однажды, я застала Алексея Николаевича в состоянии панического страха. Этот большой и сильный мужчина безумно боялся пауков. Увидев на стене паука, он пытался убежать из комнаты, но остался сидеть на кровати как загипнотизированный, с широко открытыми от ужаса глазами. Сообразив, в чем дело, я изгнала паука и с трудом привела Алексея Николаевича в чувство.