Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

В этом году, весной, Дягилев показал в Париже «Бориса Годунова» с Шаляпиным. А. Толстой, как и все русские «парижане», испытал неизъяснимое волнение от встречи с великим актером. Успех предстоящего спектакля был совершенно неописуем. Билеты раскупались нарасхват. Один из критиков того времени назвал свою статью о Шаляпине «Вот он, великий скиф». Декорации и костюмы готовили Головин и А. Н. Бенуа. Касторский (Пимен), Чупрынников (Юродивый), братья Кедровы бывали у Е. С. Кругликовой.

Благодаря ее посредству Алексей и Софья стали непременными членами русской колонии в Париже. Здесь в это время жили поэты Минский, Брюсов, Бальмонт, Волошин, художники К. Петров-Водкин, В. Белкин, Широков. Софья по рекомендации Елизаветы Сергеевны стала заниматься в школе Ла-Палетт, где преподавали известные художники Бланш, Герен и Лафоконье. А. Толстой по утрам садился за работу. С собой он привез небольшую библиотеку, в частности любимое им собрание афанасьевских сказок и некоторые другие собрания русских сказок и былин. После обеда он любил посидеть в кафе, а вечером приходил в один из кабачков Монмартра, где обычно собирались «русские парижане», и внимательно слушал стихи, споры уже признанных вождей нового искусства. Освоившись, Алексей читал свои стихи.

Особенно близко Алексей Толстой сошелся с Максимилианом Волошиным, оказавшим на него большое влияние. Большой жизнелюб, много повидавший за свои тридцать лет жизни, Макс Волошин был одним из образованнейших людей своего времени. Он исходил Испанию по маршруту Дон-Кихота. Исходил пешком все побережье Средиземного моря, был в Японии и Индии.

Даже среди парижских знакомых Волошин выделялся независимостью, широтой, большим вкусом. Он превосходно знал французскую литературу и живопись, объездил чуть ли не всю Европу. Долго жил в Латинском квартале Парижа, а значит, превосходно знал жизнь артистической богемы Парижа.

Уже до знакомства с ним Алексей много слышал о нем, он часто бывал в Москве и Петербурге, хорошо разбирался во всех тонкостях кружковой борьбы, был принят всюду и всюду оказывался полезен, обладая редким даром быстро разбираться в деликатных ситуациях и находить из них выход, удовлетворяющий обе стороны. «Если Брюсов, Бальмонт оскорбляли вкус, — вспоминал Белый как раз эти годы, — то Волошин умел стать на сторону их в очень умных, отточенных, неоскорбительных, вежливых формах, те были — колючие, он же сама доброта — умел мягко, с достоинством сглаживать противоречия, ловко парируя чуждые мнения. Вежливо он противопоставлял им свое: проходил через строй чуждых мнений собою самим, не толкаясь; В. Брюсов и даже Бальмонт не имели достаточного европейского лоска, чтоб эквилибрировать мнениями, как в европейском парламенте».

Он уехал из России из-за своих радикальных убеждений. Стал слушателем «Вольного университета», основанного М. Ковалевским. Алексей Толстой зашел как-то в мастерскую Кругликовой и стал дожидаться Соню, которая не успела закончить свою работу. Взял Платона и стал читать. Там нашел он подтверждение своих размышлений о божественном вдохновении.

— Здравствуйте, Елизавета Сергеевна, — загудел, словно протодьякон, прямо над ухом.

Алексей оглянулся, боком к нему стоял некто в белом фланелевом пиджаке, с маленькой светлой головкой, со светлыми полумесяцем усами и голубыми небольшими глазами. Представили: художник Вениамин Белкин. Алексей уткнулся в книгу, а к Белкину подсел Волошин и, прямо глядя ему в лицо, по обыкновению ждал, когда тот заговорит первым. И действительно, Белкин спросил:

— Вы, кажется, поэт?

— Да! — сладким голосом ответил Волошин.

— А вот вы не скажете мне, почему у нас нет хороших художественных критиков, холуи какие-то. Как-то пришли ко мне какие-то смотреть мои работы и давай удивляться. Я их выгнал. Убирайтесь, говорю, к черту. Чего они могут понимать в искусстве.

— Да нет, у нас есть хорошие критики, Бенуа, например, Сюненберг...

— Ну, я не о них говорю, они люди образованные, понимающие. Да их не читают. А читают разных там Брешко, Шебуевых. Художественному человеку нельзя работать в России, голодает. Придет на выставку какой-нибудь Тит Титыч, ткнет перстом, дескать, это что за мазня. А какое-нибудь дерьмо покупают. Вы, должно быть, не бываете в таких домах, где я бываю. Поверите, все стены завешаны ужаснейшим дерьмом...

— Да, я не бываю в таких домах, — подтвердил Волошин.

— Я, знаете, со всеми в Академии поругался. Перед профессорами тоже стелются как псы. Противно, знаете. Я только числился в Академии, а работал самостоятельно. Все медали, которые причитаются, получил. Послали за границу.

— Здесь вы у кого будете работать?

— Ни у кого. Я никого не признаю. Учусь у старших мастеров, у Рембрандта и Веласкеса. Вот они понимали линию. А новые — мразь. Нет, ни у кого не учусь. Я сам по себе. Красоту нужно находить повсюду, тема не играет роли. Вот один мой знакомый художник, Широков, пишет только стулья, ищет красоту в стульях.

— А в чем же тогда религия художника? Во что же он верит? — не выдержал Алексей Толстой.

— Вы не понимаете нас, — горячился Белкин. — Вы хотите литературных тем и какой-то религии, наша религия — в передаче форм как мы чувствуем. Сколько уж лет идет борьба между так называемой идейной живописью и просто живописью, между станковистами и колористами. При виде пейзажа станковисты снисходительно улыбаются, говоря, что пейзаж — это, вообще-то, вздор: дерево пишут, ветку можно то туда, то сюда повернуть, куда хочешь, все сойдет. А вот глаз в голове человека нужно на место поставить. Дескать, это труднее. А колорит — не важно, и черным можно создать художественное произведение. Колорит — это для услаждения праздных глаз. Пейзаж сюжета не имеет. Всякий дурак может писать пейзаж. А вот жанра без идеи быть не может. Пейзаж — это так, тра-ля-ля. А жанр требует мысли. До сих пор нас учили: важно что́ писать; а мы не согласны с этим. Нет, важно ка́к писать. А мне надоели картины с оттенком гражданской скорби. Мне надоели на картинах толстые священники, пьяные дьяконы, купцы-мошенники, чиновники-взяточники, умнейшие писатели и арестанты — страдальцы за правду. Сюжеты, идеи, поучения — вот этим перенасыщена прежняя живопись. Почему же так получилось? Да просто потому, что наши живописцы в юности не знали хорошей жизни. Вот и хотелось им все исправлять, направлять, влиять. И спорить, спорить без конца. А этим делом должна заниматься литература. А мы должны своей живописью радовать сердце, очищать душу от скверны красотой. Говорят, будто Врубель, посмотрев рисунок Репина, сказал ему, что он не умеет рисовать. Но странным это может показаться только тому, кто не понимает, что Врубель — романтик и поэт, у него крылья другие, полет иной, а Репин — это сила земная, и он тоже никогда не поймет этого серафима, его полета в иных мирах. Вот художники Ренессанса. У них действительно есть чему поучиться.