Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

— А что я тебе говорил? Не уживешься ты с ними...

— Да ведь хотелось помочь людям... Совсем пропадал Левушка-то... Что у вас-то... Ты какой-то удрученный все время, смотрю я на тебя, не верится, что это ты... Что-то боюсь я за тебя, Алеханушка, хоть изредка извещал бы, как живете.

— Не знаю, что делать, тетушка, не ладится у меня жизнь...

Чуткое сердце Марии Леонтьевны угадало его состояние: ничего определенного и твердого, все выбилось, колебалось. Внешне все выглядело нормальным, а внутренние противоречия раздирали его душу.

Весной 1907 года приехал Алексей в Москву. Остановился, как обычно, у Марии Леонтьевны и сообщил ей, что хочет бросить Технологический. Она очень удивилась такому решению:

— Ведь у тебя зачеты уж сданы.

— Сданы, а к инженерству не чувствую себя способным.

— Что же ты хочешь делать?

— Буду или художником, или писателем, думаю, писателем.

Мария Леонтьевна посмотрела на него: «Какой-то он не тот, не прежний, худой, бледный, и все чего-то думает».

— Что делать, Алеша. Каждый по призванию идет. Ошиблись, что отдали тебя в реальное, лучше бы, если б ты университет кончил…

Но не только это грызло его душу. Накануне этой поездки в Москву Алексей Толстой, явившись в школу Егорнова в нарядной одежде, сделал Софье Дымшиц предложение стать его женой. Он и слушать не хотел ее возражения: дескать, она — неразведенная жена, а он — неразведенный муж. Сколько таких сложных положений уже встречалось в жизни. И его решение разорвать с семьей твердо и бесповоротно, оно возникло у него после глубоких и серьезных переживаний. Все зависит от нее. Алексей вспомнил, как он решительно требовал от нее согласия, а Софья колебалась, не уверенная в том, что им удастся безболезненно преодолеть невеселые обстоятельства, в которых оба они оказались. И Софья предложила проверить чувства Алексея к семье и к ней: пусть он совершит заграничную поездку с Юлей, может, он напрасно хочет уйти от нее, может, все наладится у них. Вот с этим он и приехал к тетушке, а заодно и узнать, как обстоят его денежные дела. Тетя давно уговаривала их по ехать за границу. Этот час настал.

Поездка была интересной. Толстые побывали в галереях Рима, Генуе, Венеции, осматривали памятники искусства, архитектуры. «Расширился горизонт. Обогатились краски и образы», — писал он Марии Леонтьевне. А Юлия Васильевна была не очень довольна тем, что столько времени они уделяли тому, что, по словам Алексея, всматривались в характер нации! Неужели он действительно решил посвятить свою жизнь искусству?

— Если ты окончательно решил отдаться искусству, то Софья Исааковна тебе больше подходит, — сказала она однажды, видя, с каким интересом Алексей разглядывает картины раннего средневековья.

На том и порешили. Юля уехала в Дрезден, а Толстой вернулся в Петербург. С июля 1907 года Алексей Толстой связал свою жизнь с Софьей Исааковной Дымшиц. Лето они провели в деревне Лутехенде, на берегу Финского залива, а в январе 1908 года отбыли в Париж.

Издавна Париж манил к себе людей различных национальностей и профессий. Кого только не бывало здесь... Художники, писатели, артисты, инженеры, ученые, богатые и бедные, студенты и светские люди приезжали сюда для развлечений и отдыха, приезжали сюда и для работы, даже главным образом для работы. Для работы сюда приехал и Алексей Толстой.

О таком Париже написано много воспоминаний известных писателей и художников. В частности, Николай Рерих, получивший в последние годы у нас большую популярность, много лет назад, побывав в Париже, писал о нем: «...Бесконечный город работы. Неслыханное среди бесчисленных толп уединение. Избранность и отчужденность. Близкая возможность подвига жизни... Кроме тишайшей природы, может быть нигде в мире нельзя так работать, как в Париже. Все близко и все далеко... Показавшийся серым и суровым, скрывший свой лик, при въезде Париж откроется только глазу пытливому. Найдет тот, кто будет искать. Кто пришел во имя подвига. Кто хочет собраться, кто решил оковаться сталью на всю эту жизнь. Все серое, бессильное, золотушное. Париж поглотит. Уничтожит без трепета. И в этом мудрость веков...»

После своей земли надо знать и чужую — вот к такому выводу пришел Алексей Толстой, как только понял окончательно и бесповоротно, что его жизнь наконец-то связывается с литературой и искусством, что пришла пора полностью отдаться творчеству. А где же можно всерьез поработать и поучиться, как не в Париже? Тем более что и Софья Дымшиц стремилась попасть в какую-нибудь художественную школу, для того чтобы продолжить учебу.

На первых порах даже растерялись: Париж оказался неогляден. Здесь оказалось много Парижей, и каждый живет в своем Париже. Во всяком случае, впечатлений было очень много.

«Приехав в Париж, — вспоминала С. И. Дымшиц, — мы поселились в большом пансионе на Рю Сан-Жак, 225. Пансион был населен людьми различнейших наций вплоть до двух студентов-негров, плененных принцев, воспитывавшихся на средства французского правительства и обучавшихся медицине.

В этом многонациональном пансионе Алексей Николаевич особенно охотно подчеркивал, что он из России, появлялся в шубе и меховой шапке, обедал плотно, как он говорил, «по-волжски».

За обедом в пансионе блюда обносили по несколько раз, делая это только ради проформы, так как пенсионеры обычно брали по одному разу. Алексей Николаевич никогда не довольствовался одной порцией, аппетит у него был знатный. Невзирая на шутки окружающих, он повторял каждое блюдо. «Это по-русски», — говорил он, заказывая вторую порцию. А когда под влиянием косых взглядов и хихиканья окружающих попытались удержать его от нового заказа, он, улыбаясь, подозвал официанта, взял третью порцию того же блюда, заметив: «А вот это по-волжски», и, посмеиваясь, сказал невозмутимому официанту: «Мерси».

Однажды за завтраком вспыльчивая натура Алексея Николаевича чуть было не довела его до скандала. По соседству с нами в пансионе жил какой-то румынский аристократический шалопай — сын министра, «вечный» студент. По вечерам к нему собирались его приятели, которые своими криками и пением ужасно раздражали

Алексея Николаевича, мешая ему работать. Однажды эти доблестные представители «золотой» молодежи до поздней ночи играли на шарманке, часто повторяя попурри из «Кармен». Толстой не мог ни работать, ни спать, несколько раз порывался пойти к соседу — «набить ему морду». Я с большим трудом удержала его в комнате. Утром наш сосед как ни в чем не бывало сел за завтраком против Алексея Николаевича и принялся говорить нам какие-то любезности. Алексей Николаевич, однако, твердо решил отплатить ему за ночной «концерт». Когда официант принес кофе, он поднялся со стула и выплеснул чашку кофе на белую крахмальную рубашку «обидчика». Румын с побелевшим лицом вскочил и выбежал из-за стола, готовый кинуться в драку. Но увидев мои умоляющие взгляды и сжатые кулаки Алексея Николаевича, он убежал из зала, закрывая салфеткой грудь.