Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

В другой раз за обедом Алексей Николаевич снова чуть было не ввязался в скандал, возмущенный расовым хамством четырех долговязых американок, прибывших в пансион и впервые явившихся к столу. Обнаружив в зале двух негров, эти «дамы» потребовали, чтобы чернокожие немедленно удалились. Смущенная хозяйка пансиона пыталась уговорить их сесть за стол, заявляя, что эти негры — принцы по крови. Американки не сдавались. «Эти негры могут оставаться в пансионе, если будут чистить нашу обувь. Но сидеть с нами за столом они не будут», — злобно выкрикнула одна из них. Алексей Николаевич рассвирепел и уже готов был отругать американок. Но тут хозяйка, памятуя, что негритянские принцы — иждивенцы ее правительства, собралась с духом и отказала от дома американским туристкам. Провожая удаляющихся американок презрительным взглядом, Алексей Николаевич подошел к хозяйке, потряс ее руку и, смеясь, заметил, что расцеловал бы ее, если бы она не была столь молода и хороша».

После этого случая Алексей Толстой долго был не в себе, бранил Париж и его порядки. Но тут же спохватывался, заметив, что и он впадает в крайность, так свойственную многим русским в Париже.

Еще в Петербурге он заметил, что русские часто бранят Париж, но и жить без Парижа не могут, время от времени совершая свое паломничество в этот неповторимый город. Сколько раз он замечал, что рассказчик, только что яростно бранивший Париж, через какое-то время забывал об этом и уже с упоением рассказывал о том, какое наслаждение испытал он, когда, войдя в комнату отеля, торопливо поднимал жалюзи и распахивал тяжелое старинное окно, вдыхал опьяняющий воздух мирового города, с восторгом приветствовал монмартрские холмы и весь этот чудесный сплав старины и сиюминутности. И каждый, конечно, вспоминал Герцена, сказавшего, что в слове Париж для него звучит нечто родное и близкое — почти такое же близкое и необходимое, как в слове Москва. И каждый советовал поскорее сходить на Монмартр, побывать в Латинском квартале, непременно пойти в Клюни (бывшее аббатство, около X в. — В. П. ), коснуться камней терм, немых свидетелей того времени, когда Париж был еще Лютецией.

Первые дни в Париже они бродили как очарованные, из Лувра шли на Большие бульвары, заходили в лавочки букинистов, часами бродили по городу просто так, с наслаждением отдаваясь ритму города, покорно следуя за неповторимым биением его пульса. Алексей и Соня приходили на какое-нибудь знаменитое место Парижа, у них возникало такое чувство, как будто они уже не раз бывали здесь, — настолько все было близким и родным. И если в минуту гнева что-то раздражало их в Париже, как раздражало Герцена и Достоевского, то это возмущение скорее походило на пристрастие, которое возникает всякий раз, когда нечто любимое дает меньше, чем ожидаешь от него.

Толстой сразу понял, что в Париже стыдно быть туристом, в Париже надо пожить, надо почувствовать его так, чтобы он стал целым событием в жизни. И дело не в том, что побывает он у памятника Бельфорского льва или нет, посмотрит шедевры Лувра или подождет до более лучших времен. Он хотел повидать сегодняшний Париж, с его кабачками, ночными гуляками, художниками, поэтами. Он видел, как студенты, обнявшись со своими подругами, гуляют в Люксембургском саду, не стыдясь многолюдья и пристальных взглядов; он слышал о том, что раз в году художники устраивают бал, где нагие натурщицы поют скабрезные песенки, а на рассвете с криками и хохотом шатаются по пустынным улицам, а самые отчаянные купаются в городских фонтанах. В короткое время Толстой успел многое узнать и увидеть. Пленительное, чарующее, дикое, безнравственное. Но он ни разу не увидел в глазах парижан надменной мысли, а на их устах самодовольной улыбки. Добродушие, покладистость, полное невмешательство в личную жизнь окружающих — это сразу бросилось в глаза Толстому. «Что за изумительный, фейерверковый город Париж, — писал Алексей Толстой А. А. Бострому о первых своих впечатлениях. — Вся жизнь на улицах. На улицу вынесены произведения лучших художников, на улицах любят и творят. Все на улице. Дома их для жилья не приспособлены. И люди, живые, веселые, общительные!»

Где только не побывали они в первые недели своего пребывания в Париже. На Монмартре внимание их привлекли рубиновые огни «Мулен-Руж» («Красной мельницы»). Здесь выступали артистки кабаре, густо намазанные краской и настолько рискованно раздетые, что в посетителях не было недостатка. Заходили и в «Кабачок ада», где вместо столов были гробы; а официантами служили веселые дьяволы.

Удивил Толстых Минский, старый, седоволосый писатель, считавшийся отцом декадентов, своим смакованием разврата. Поразился Алексей контрастам Парижа: разврат здесь пестрей и откровенней, а добродетель благородней и возвышенней. Ходить с Минским по злачным местам Парижа сначала было не совсем удобно, а потом любопытство взяло верх. Ходили на Плас-Пигаль, где были «Кабачок ада» и «Кабачок рая». Еще в Петербурге «русские парижане» рассказывали Алексею, что есть здесь такие учреждения, один вид которых приводит в ужас.

Минский посоветовал Алексею Толстому почитать Крафт-Эбинга, если он заинтересуется психопатологией.

В первые же дни ходили в Лувр и Люксембургский музей. Манило посмотреть художников, известных им по многочисленным репродукциям. Долго смотрели на «Олимпию» Э. Манэ. Поначалу Алексей испытал разочарование. Слишком много восторженного о живописности, о блеске красок слышал он в школе Званцевой. А на самом деле никакого блеска красок, напротив, краски скромные, серые, все просто, даже примитивно. Только увидев всевозможные «Звезды», «Источники», «Истины», женщин, лежащих с книжкой на траве, Алексей Толстой понял, что «Олимпия» и есть нечто подлинное, искреннее, правдивое. Другие картины Э. Мане, такие, как «Нана», «Свидание в загородном ресторане», «Продавщица в баре» только укрепили возникшее у Алексея Толстого убеждение, что все эти полотна, некогда так потешавшие русскую публику, правдиво передают какие-то мгновения повседневной жизни. Все так же правдиво, как в самой жизни. Они выхватывают из жизни людей такие моменты, когда человек остается самим собой, не старается быть ни лучше, ни хуже. Они не замечают, что на них смотрят, они не позируют, их чувства обнажены, они такие, как и на самом деле. И ни в чем не повторяют друг друга. Дега, Тулуз-Лотрек, К. Монэ, Писсарро, Ренуар, Сислей — сколько запечатлено ими неповторимых мгновений жизни. А сколько им пришлось сражаться против избитых форм, против рутины, против академических штампов, чтобы добиться признания новых приемов композиции и обновления живописной техники?!

Но Париж сам по себе недолго занимал Толстого. Он приехал сюда работать, приехал надолго, основательно, с книгами, с чернилами, набросками будущих произведений. Готовые сказки, стихи, рассказы посылает в Москву и Петербург, где они выходили в свет. Алексей Толстой много работал, много бродил по городу. Казалось бы, все хорошо, все нормально, он вошел в литературу, Печатается, все больше завоевывает популярность среди любителей поэзии.