Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

Алексей Толстой вспомнил свою давнюю поездку в Тургенево и готов был долго рассказывать о своих родичах. Но Макс неожиданно перебил его:

— Знаете, вы очень редкий и интересный человек. Вы, наверно, должны быть последним в литературе, носящим старые традиции дворянских гнезд. Сейчас почти все прозаики и поэты увлечены городом, его противоречиями, вслед за Верхарном и Рембо, все меньше и меньше пишут о деревне, о быте крестьян и помещиков. А вы хорошо знаете деревню, прожили там долгие годы. У вас прекрасный, сочный язык, вы умеете увлекательно рассказывать. Вы можете написать целый большой цикл рассказов и повестей о деревенском быте. Только не спешите. Нужно найти свой стиль.

Алексей Толстой внимательно вслушивался в слова Макса, втайне он радовался им, но боялся открыто высказать свой восторг. Он, скрывая свое возбуждение, начал рассказывать о семейных преданиях и хрониках из жизни и быта своих родственников. Говорил долго, словно заведенный, но рассказывал неторопливо, подбирая слова и выражения, чтобы не спугнуть то радостное волнение, которое возникло при словах Макса.

За интересным разговором они и не заметили, как в кафе стали появляться их знакомые. От одного из них, только что приехавшего из Англии, Алексей узнал кое-что о промышленной выставке. Мать этого знакомого сказала, что выставка интересная. «Вот бы съездить в Англию посмотреть шотландские домики и Виндзор», — подумал Алексей. Разговор принял общий характер. И как всегда в таких случаях, говорили в сущности ни о чем, перескакивали с одного предмета на другой, чуть-чуть задели социал-демократов, чуть-чуть эсеров, немножко выпили и вскоре разошлись.

Алексей Толстой с Волошиным еще долго гуляли по вечернему Парижу. О чем только они не переговорили. Алексей рассказывал о Соне, а Макс о мадам Бальмонт, которая со своим мужем много перенесла: «поистине ее ревность распята». И, уж конечно, вспомнив его, долго смеялись над его недавним приключением, приведшим Бальмонта на скамью подсудимых во французском суде. А все из-за того, что, возвращаясь как-то после изрядной попойки домой и увидев у впереди идущей француженки расстегнутый ридикюль, заговорил с ней по-русски: «Ваш ридикюль!.. Ваш ридикюль!» Услышав его, она прибавила шагу. Он за ней все с тем же возгласом. Так они добежали до первого ажана, который, услышав словечко «ваш», пришел в ярость и арестовал Бальмонта. На следующий день друзья Бальмонта нашли его в тюрьме, в арестантском облачении, занятого изготовлением спичечных коробков. Вскоре недоразумение выяснилось: «Ваш ридикюль» в переводе на французский означало «смешная корова», а словечко «ваш» в переводе на парижском арго звучало оскорбительно для ажанов («следить коровам»). Но Бальмонту, блестяще знавшему французский, в том состоянии было не до лингвистических тонкостей: он хотел быть просто галантным. Вот это и вызывало приступы веселья у Алексея Толстого и Волошина. Толстой и Волошин ходили послушать и посмотреть судебную комедию, разыгравшуюся вокруг этого анекдота, и, вспоминая ее, бурно веселились.

Вспомнили они и о том, какие трудности с французским языком испытал сам Алексей Толстой. Язык плохо давался ему, зато быстро усвоил словечки парижского арго, различные крепкие французские выражения. И достиг в этом отношении такой виртуозности, что повергал в изумление самих парижан. Уж на что привычна консьержка к крепким выражениям, но и она была ошеломлена, услышав от Толстого такие «проникновенные» словечки парижского арго. Однажды она закрыла парадную дверь и не пускала к «месье Волошину» столь позднего визитера. Вот тогда-то Толстой и заговорил на парижском арго, да так, что она вне себя от возмущения, поднявшись к Волошину, долго не могла объяснить, что сказал ей тот нахальный субъект, который называет себя другом месье Волошина.

— Я пытаюсь ей доказать, — смеясь, вспомнил Волошин, — что мой друг не говорит по-французски. Здесь какое-то недоразумение. «О нет! — в ярости воскликнула консьержка. — Он говорит. И при этом очень хорошо». Так что видишь, Алеханушка, как жизнь сложна и разнообразна. Бальмонт попал впросак из-за того, что не знал или забыл парижское арго, а вы из-за того, что слишком хорошо его изучили.

Оставшись наедине, Алексей Толстой задумался о судьбе Макса. Уж больно интересна и неповторима личность его нового друга, а насколько сложны его поэтические воззрения. Да и вообще все как-то странно складывается в жизни. Совсем недавно Алексей и не знал этого человека. А сейчас не может представить своей жизни без этого доброго бородача. И как все просто получилось. Сел против него и улыбнулся. В этой ясной и широкой улыбке Алексей прочитал бесконечную готовность моментально ответить на все вопросы, любопытство к нему самому, своему собеседнику, а главное, он так смотрел и улыбался, что сразу же исчезла всякая грань, обычно разделяющая двух незнакомых людей, будто он уже о чем-то его спросил и ждет ответа. Алексей уже умел разбираться в людях, знал, что сколько личин ни надевает на себя тот или иной человек, сколько ни уверяет он о своей доброте и прочих прекрасных своих качествах, верить можно только первому мгновенному, прояснившему лицо выражению: в этом выражении выявляется душа его. Совсем недавно он знал, что сидевший рядом с ним — поэт. И только. А сейчас кажется, что они всегда были знакомы, и Толстой даже не может себе представить, что они некогда совсем не знали друг о друге. Толстой, глядя на Волошина и слушая его стихи, которые задевали его душевные струны, размышлял о богатстве и неповторимости русской поэзии, которая представлялась ему яркой и алой зарей, грубой и сочной зарей Севера, а русский поэт, захлебнувшийся, опьяненный от избытка невыявленного, жгучего, подхваченный ураганом революции, умчался за синие моря и за крутые горы искать жар-птицу поэзии.

Почти год Алексей Толстой и Соня Дымшиц провели в Париже. Работали много и плодотворно. Многое из написанного не удовлетворяло Толстого. Все это он безжалостно сжигал, приобретал опыт художественного письма, зная, что его не удовлетворяет и чего он добивается от литературы.

В начале июня 1909 года Алексей Толстой вместе с Софьей впервые отправились в Коктебель, к Максу Волошину, который настойчиво их приглашал к себе:

— Чудный уголок Крыма, дом на берегу моря, дешевые продукты, что еще надо...

Мысль отдохнуть на берегу Черного моря, в кругу друзей, близких по своим литературным устремлениям, была очень заманчивой. Тем более что зима выдалась тяжелой, беспокойной, изнурительной. Постоянные встречи с писателями, поэтами, окололитературной братией. Разумеется, приходилось приглашать и к себе, по примеру известных домов устраивать литературные чтения, ужины. Без этого не обойдешься. Кто же мог знать, что за его квартирой был установлен надзор, кто же знал, что он, граф Алексей Толстой, находится под подозрением... Пришлось посидеть ему ночь под арестом в жандармском управлении и объясниться относительно тех, кто у него побывал в этот вечер. Оказалось, что некоторые из его гостей позволяли себе антиправительственные выступления и были из-за этого на примете у полиции. Ну и что же? Он-то тут при чем? Правда, полковник, его допрашивавший, был необычайно любезен, и это вскоре просто объяснилось. Он был знаком с его старшими братьями, ставшими к тому времени весьма известными в чиновном Петербурге. При этом воспоминании Алексей улыбнулся: утром пришла Соня и принесла ему передачу — бутылку чернил, бумагу и письменные принадлежности, чтобы он мог продолжать свою литературную работу. Правда, полковник не принял ее передачу, заявив, что ускорит дознание и постарается сделать все от него зависящее, чтобы его побыстрее выпустить. Но все-таки заступничество Сони нельзя было не оценить. А сколько пришлось работать: собирать материал, разговаривать, вспоминать. Мысль о цикле повестей из жизни родовитой дворянской знати не покидала его в эти месяцы. Наоборот, укреплялась в его сознании, обрастая все новыми подробностями и деталями. В Коктебеле он надеялся привести в порядок весь этот разрозненный пока материал.