Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

Константин Сомов, известный художник из «Мира искусств», в своих картинах воспевал дворянскую жизнь XVIII века.

Живопись Сомова многих поражала своей самобытностью, неповторимостью образов, красок, сюжетов. Картины К. Сомова с их идеализацией дворянского быта не раз служили предметом пародий и шаржей со стороны представителей различных художественных кругов. Еще в 1904 году в журнале «Весы» (№ 11) Андрей Белый писал о «комическом ужасе сомовских картин». В стихотворениях этого же времени, таких, как «Объяснение в любви», «Менуэт», «Прощание», «Променад», Андрей Белый тонко и изящно высмеивал сюжеты сомовских картин: красавица с мушкой на щечках, которая мечтает под звук клавесина, а перед нею «в привычно-заученной позе, в волнисто-седом парике, в лазурно-атласном камзоле, с малиновой розой в руке» склонился маркиз, и, конечно, «прекрасный и юный», вот вельможа встречает гостью, вот полуночницы просят погадать старую графиню, а со стен равнодушно взирают портреты; а вот «красотка летит вдоль аллеи в карете своей золоченой». Все эти темы сомовских картин, передающие в идиллических тонах дворянскую жизнь XVIII века, не могли не вызвать протеста среди либерально настроенной творческой молодежи.

Андрей Белый, вспоминая свои пародии, резко их оценивал: «Особенно я вызывал удивление стихами под Сомова и под Мусатова: фижмы, маркизы, чулки, парики в моих строчках, подделках под стиль, новизной эпатировали, мать и дядя любили моего «кузена» —

Когда мне передали, что даже художник Борисов-Мусатов весьма одобряет подобного рода стихи, невзирая на то, что сам Сомов подделки отверг (и ему их читали), я чувствовал гордость... Как хорошо, что мой голосе пропал в перекуре: на верхних регистрах запел безголосый петух; а без этого долго бы я безобразничал».

Алексей Толстой признался Волошину, что посвятил К. Сомову свои «Два анекдота».

Алексея Толстого поражал уход многих художников от современности и современных проблем. И он пытался не раз объяснить самому себе смысл этого отвращения у многих его знакомых к сиюминутным проблемам.

— Я, Макс, решил посвятить свои два анекдота о любви восемнадцатого века Константину Сомову. Ведь многие сейчас увлекаются стариной. Современность ушла из картин, из поэзии, из театра. Бакста, например, интересует древний ужас, Сомова маркизы восемнадцатого века, культ обнаженного тела. Все это очень интересно, глубоко и своеобразно.

— Ты правильно, Алехан, ставишь эти вопросы. Никогда художник, кажется, не был так далек от современности, как в наши дни. Возьми трех известных художников — Рериха, Богаевского и Бакста. Как они различны по целям, средствам, языку, духу, темпераменту, но все трое поражены одной мечтой об архаическом. Помнишь, камень становится растением, растение зверем, зверь — человеком, человек — демоном, демон — богом. Так говорится в Каббале. Камень... Дерево... Человек... Вот символы Рериха, Богаевского, Бакста — трех художников, которые при всем внешнем несходстве тесно связаны в русском искусстве своим устремлением через историческое к архаическому. Ты обратил внимание на то, что пейзажи Рериха сделаны словно из камня и глины, настолько они прочны и надежны, а деревья Богаевского зыбки, беспокойны, словно в вечном движении? Каменный и глыбистый Рерих продолжает дело тех мастеров каменного века, которые кремень умели заострить в лезвие ножа, а на куске рыбьей кости начертить иглой ветвистые рога оленя и косматый профиль мамонта. И помнишь, я показывал тебе картины Богаевского. Характер его здесь как на ладони, скорбный, утонченный, замкнутый. Его только надо понять. И совсем другое дело Бакст. Его «Древний ужас» производит впечатление, недаром картина имеет большой успех. Но даже здесь он предстает изысканным и любопытным собирателем художественно-исторических редкостей.

— Но у многих из них есть что-то общее. Дело в эпохе, что ли.

— Я согласен с тобой, что в них есть общее. И главное, все они связаны одной мечтой об архаическом, которая стала в последние годы самой заветной мечтой чуть ли не всего нашего искусства. Сколько талантливых художников с такой пытливостью вглядываются во все исторические эпохи, ищут там редкого, прочного, но схожего с нашей эпохой. Точно многогранное зеркало, художники и поэты поворачивают всемирную историю, чтобы в каждой грани ее увидеть фрагмент своего собственного лица.

— Но чем объяснить это поголовное стремление к старине? Неужели любовь к архаическому объясняется только тем, что в конце прошлого века сделано столько потрясающих археологических открытий?

— А почему бы нет? Что ж тут удивительного?.. Ведь тридцать веков Троя была героической мечтой многих поколений, веривших и не веривших в нее. А сейчас каждый может убедиться в подлинности ее, стоит ему только побывать на раскопках в Гиссарлыке, посмотреть на гробницы греческих царей и своей собственной рукой ощупать прах. И тогда что-то новое возникло в наших душах. Мы начали верить в земную реальность того, что до тех пор было лишь неуловимым касанием духа. Когда мы читали Илиаду, то воспринимали это как сон, торжественный и прекрасный, а сейчас мы словно пробудились и наяву оказались в античном мире, где все вещественно и зримо. А раскопки Эванса на Крите? Тут уже описывают мифы, и все это становится чем-то подлинным, реальным. Предания становятся исторической достоверностью. Как же попытаться нашему современнику не заглянуть в глубь веков и не создать этот ушедший мир еще более реальным и осязаемым?

— Но, Макс, не думаешь же ты, что художники будут повторять археологов и следовать их научной доказательности?

— Конечно, нет, Алехан! Факты археологов дали художникам новую пищу для мечты и для догадок. Возьми того же Бакста. В основе его «Древнего ужаса», — ты знаешь, легенда о гибели Атлантиды, в сущности это легенда о конце мира в результате космической катастрофы. Ученые предполагают, что Крит — это одна из уцелевших ее колоний. Трагическая тема. Но как ее трактует Бакст? Как и в других картинах, Бакст верен себе, для него самым важным остаются человеческие позы, украшения и одежды... Поэтому с одинаковым искусством он пишет портрет светской дамы в платье, рисует декоративную обложку для книги со всем четким изяществом восемнадцатого века, воссоздает в балете петербургские костюмы николаевского времени и в широкой панораме изображает гибель Атлантиды. И всюду он остается блестящим живописцем, сквозь вещи и искусство эпохи видящим внешние формы и лики жизни. Он археолог потому, что он образованный и любопытный человек, потому что его вкус петербуржца влечет ко всему редкому, терпкому, острому и стильному, потому что он вдохновляется музеями, книгами, новыми открытиями. Необычайная его гибкость и переимчивость создает то, что сокровища, принесенные им из других эпох, становятся наглядными, общедоступными и сохранными, как черепки тысячелетних сосудов под зеркальными витринами музеев... И ты обрати внимание, что Бакста влечет к себе не эпоха героической Трои, а изнеженная эпоха Критской культуры, когда древние царевны носили корсеты, юбки с воланами, жакетки с открытою грудью, с длинными рукавами жиго, с небольшими фалдочками полуфраки, а волосы немного подвиты на лбу, спущены по спине и перевязаны широкими бантами. Ты еще раз всмотрись в эту картину... Когда смотришь эту картину, то прежде всего бросается в глаза женская изысканность платья и уборов богини, все это выписано с такой любовностью и изяществом, что ни на минуту не сомневаешься, что это и было главным для художника.