Анна Блинова - Экран и Владимир

Вспоминает Наталья Белохвостикова:

— Дона Анна говорит Гуану: «Вы сущий демон…». Швейцер посмотрел на меня, улыбнулся и приказал: «Играй как хочешь, сколько можешь». И я вместила в свое сердце тревогу любящей женщины и боязнь этой любви: ведь предметом ее был неслыханный Дон Гуан!

— Вы там белокурая, как и в реальной жизни. Мне почему-то не дает это покоя.

— Да. Даже более светлая, чем на самом деле, совсем светлая. Это — чтобы отличить и внешне Дону Анну от «Инезы черноглазой» и от цыганистой певицы Лауры. Обособить окончательно! Для того и прическу мне делали с картины Ботичелли, точь в точь. Сложнейшую прическу. Картина висела на стене передо мной, мы как бы глядели друг на друга. А гример, глядя на нее, как бы снимал точную копию, локон за локоном. Дона Анна — это ангел, случайно посетивший Землю. Или — белая, закрытая принцесса-недотрога.

— Костюмы тоже крайне сложные, на Вас — целые сооружения из тканей и аксессуаров.

— Да, да. Костюмам придали большое значение — для достоверности эпохи средневековья это было просто необходимо. Шили очень тщательно, выполняли все детали из черного бархата, парчи. Воротники, — это какой-то огромный, тяжелый веер, и нужно было иметь, конечно, не только длинную шею, чтобы естественно в нем выглядеть, но и самообладание, чтобы его носить. Шапочку, вуаль и плащ для моей Доны Анны, — когда та появляется в склепе, — сделала сама наш главный костюмер, Недли Фомина.

— Как проходили съемки? Для Вас и, конечно, для Высоцкого? Что нового читателю Вы можете рассказать?

— О, я думаю, что о нем еще долго будут вспоминать и публиковать новое. Расскажу, что помню… Святое дело!

…Антоньев монастырь мы снимали в Литве, в мае 1979 года. Было жарко, но рядом — широкая, серебристая река, леса с огромными соснами. В группе говорили, что Володя мог бы здесь подышать, отдохнуть. К тому же, он очень любил плавать, — плавал, как рыба. Но куда там! У Володи всегда было жутко со временем, и он вообще не смог приехать! Его потом отдельно снимали, в Донском монастыре. Большая часть съемок проходила в павильоне, в тех торжественных интерьерах, которые Вы видели в фильме.

Чувствовала я себя тогда очень скверно. Я тяжко болела. Сначала грипп с высокой температурой, потом с совсем низкой: 35°! Давление было сто на девяносто, и меня постоянно кололи камфорой, чтобы я поднималась и шла сниматься. Софья Абрамовна Миль-кина привозила отвары из каких-то полезных трав, хотела даже, чтобы я у нее пожила в такое трудное для меня (и для съемок!) время. Но я жила дома, меня привозили — отвозили, я почти не вставала. Так и снималась. И почему я вспоминаю об этом сейчас, когда речь, в общем, должна идти о Володе? Дело в том, что Володя мне очень сочувствовал. Он понимал мое состояние. То ли потому, что уже и сам был далеко как не здоровым, то ли оттого, что он, с его особой нервной организацией, понимал каждого человека, с которым общался. Он все время поддерживал мой упавший дух, что называется, не давал мне «завянуть». Он перетаскивал меня с места на место, так и носил по всей студии, когда я была мало транспортабельна. А это случалось часто. «Ну, давай, — говорил, — я тебе стихи почитаю». Он прямо на ходу импровизировал, посвятил мне много стихов. Я страшно хотела сохранить его стихи на память и просила его: «Перепиши и подпиши мне!» Он клятвенно обещал, но обязательно хотел их подработать, под-шлифовать. Не успел! Наизусть, при таком плохом самочувствии, я ничего специально не стала запоминать. Да и смогла бы? Вряд ли, тем более, что роль-то все равно обязана была знать, независимо от того, как я себя чувствовала. Из всего большого цикла в памяти крутилась, — она и осталась, — только одна фраза, и то лишь потому, что она мне казалась необычной: «А Дону Анну я называл Наташей».

У него никогда не было времени. Он постоянно опаздывал, всех этим волновал, но — ни разу не опоздал. Я, например, одета, загримирована, нам с ним сниматься, мы ждем, мы в напряжении, а его — нет! Вдруг слышим — идет, грохочет и сапогами и голосом своим сипатым! Кстати, у меня от болезни тоже был тогда сипатый голос, и это всех смешило, такое забавное совпадение между До-ной Анной и Дон Гуаном! Потому я и говорила почти вполголоса, и это потом хорошо сыграло на образ моей героини. Словом, — вот он, пришел! Никто не выговаривал ему за такое, все сразу расцветали: ура, Володя пришел!! Его любили и мы, его любили и незнакомые ему люди, совсем посторонние. Бывало, поздно съемки кончаются, даже и в двенадцать ночи, и у нас у всех в машинах бензин иссяк, — в спехе и он забывал об этом заблаговременно побеспокоиться. Наверное, потому и забывал, что для него у людей всегда и все было открыто, только скажи. В бензоколонках, близлежащих от мест наших съемок, не было давно ни капли бензина, — ночь на улице! А ему всегда наливали, как только он подъезжал на своем «Мерседесе». Даже слова не успевал сказать, а увидев эту кепочку и услышав его приветствие, произнесенное низким голосом с хрип-цой, — со всех ног бежали со шлангом, счастливые тем, что ему что-то от них надо. Да, я говорила, что особенно его любили посторонние? Ну, может быть такое слово и не подходит: он-то ни для кого не был посторонним, это все знают. Речь идет о тех, с кем он рядом не работал, с кем вместе не жил. Его-то любили, но сам он был очень разный, потому о нем разное и говорят, каждый со своей правдой! Его ведь и побаивались, он мог и обидное сказать, резкое! Потом раскаивался, но слово-то уже — вылетело! Ко мне он был повернут светлой, хорошей стороной, и я вспоминаю о нем с теплом и грустью. Окончились съемки, этот период от нас ушел, но в моем сердце остался след от человека — Володи Высоцкого. За сутки до его смерти он мне приснился… Сон был, что называется, вещий, — судите сами. Место мне снилось: такое огромное, куполообразное здание, как-то странно похожее своей необычностью и огромностью на какую-то неведомую планету. Везде почему-то ларьки, и я — вот странно — приехала сюда за покупками. Приехала в сумерки, свет уже исчезал, сверху медленно спускалось, словно невероятный парашют, куполообразное небо. И людей нет. Вдруг вижу — Володя стоит, один. Я крикнула ему: «Что ты тут делаешь, уже все закрыто, никого нет, давай я тебя подвезу на машине, — я тоже уезжаю!» «Ты поезжай, — ответил он, — а я должен здесь остаться». «Ну как я тебя тут оставлю, здесь становится странно и страшно!» — «Я не могу…» Я уходила, он оставался. И свод опускался прямо на него, такой темный, огромный купол. Ночью мне позвонила мама — собственно, этот звонок и прервал мой сон: заболела дочурка, надо ехать. Я тотчас подъехала, привезла ее домой.

Весь следующий день, несмотря на тревоги и суету, связанные с болезнью дочки, я ощущала, что должна срочно позвонить Володе, от чего-то предостеречь. Но звонить-то было уже некому…