Анна Блинова - Экран и Владимир

Сцена, в которой Дон Гуан должен произнести свое истинное имя — кульминация фильма. Она длится долго, ее мучительно растягивает герой Высоцкого. Он медлит, он задает предваряющие вопросы, не торопя событий. Ведь решаясь назвать свое имя, Дон Гуан, как это должно ему казаться, идет на риск разрыва с собственной любовью, благоприятный ответ на которую он уже чувствует. Потерять завоеванное! Как Дон Диего он, во всяком случае, удостоен доверия, дружеской симпатии, а тайно ощущает и большее… Но что будет?…

Михаил Швейцер убежден, что, борец по натуре, по рождению, Дон Гуан сам строит сценарий раскрытия своего имени.

— Открыв, что он не Диего, — говорит Швейцер, — а Дон Гуан, он снова начинает с нуля, и ему это даже по душе, потому что он весь в стихии борьбы, и он хочет ее продолжения…

Так было задумано постановщиком, но, как иногда бывает, актер повернул задуманное на себя, пропустил материал через свой психофизический склад и облик, и сцена зазвучала иначе. Не по сценарию, будто бы выстроенному Дон Гуаном, а стихийно, с необычайной силой естественности, с какой человек борется за смысл существования.

Особо отметим, как изменилось, по сравнению с первыми кадрами фильма, выражение лица Дон Гуана. Из всезнающего, пресыщенного и, одновременно, неудовлетворенного, где-то даже чуть-чуть циничного, взгляд открытых, огромных глаз Высоцкого теперь полон любви и тревоги! Как бы разных два человека, — Дон Гуан в первых кадрах, и он же — в последних. Это привело в свое время Аллу Демидову в недоумение, и она обратилась к Высоцкому за разъяснением. Актер ей ответил, что если до встречи с Доной Анной его герой был грешным, бессовестным, словом, настоящим Дон Гуаном, то, увидев ее, он переродился, «Его сломала любовь!», — сказал Высоцкий. Прежнего — сломала. Но для того, чтобы возродить, воззвать к иному мироощущению! Так можно было бы продолжить ответ Высоцкого Демидовой.

…Он упорно ходит по этой огромной, слишком просторной комнате. Тишина, и прежнее сияние свечей. Его волнение достигло предела, но он продолжает ходить, оторвавшись от кресла, в котором сидел лишь минуту назад, напротив Доны Анны, и был так просто, так невероятно счастлив. А теперь им владеют мучительные сомнения, и он ходит и молчит, и снова ходит, лишь изредка задавая короткие, необходимые вопросы («Скажите мне, несчастный Дон Гуан вам незнаком?») и невольно бросая приглушенные восклицания, от которых не может удержаться (Не смею // Вы ненавидеть станете меня»; «Не желайте знать // Ужасную, убийственную тайну».)

Атмосфера нагнетается, она близка к взрыву. Но приговор все еще затягивается, да иначе и быть не может: ведь он выносится самому себе.

— Что, если б Дон Гуана вы встретили? — это уже хрупкий край над самой бездной. И актер вдруг бледнеет, перевоплощенный в созданный им образ, вобравший этот образ в себя. Вопрос задан тихим голосом.

Неожиданно Наталья Белохвостикова, этот светлый ангел в роли Анны, вдруг становится похожей на хладнокровную мстительницу, со сжатыми губами, с сузившимися глазами:

Мы знаем, что месть останется лишь абстрактным намерением, однако этого не знает Дон Гуан. Не знает, но протягивает ей кинжал, обнаженный одним взмахом его руки, и говорит без всякой аффектации, не форсируя голоса: «Дона Анна, // Где твой кинжал? вот грудь моя». Эффектная фраза, таящая в себе опасность мелодраматизма, произнесена просто, как в жизни…

Дона Анна заметалась, она в панике, она не верит, ничего не видит, не слышит. Кинжал зажат в ее руке, но рука ее беспомощна. Она ошеломлена.

А между тем вокруг нее происходит нечто великолепное, страшное, необычное. В драматической сцене дальнейших признаний Дон Гуана в любви, в стараниях убедить Дону Анну в том, что он — не Диего, что он — Гуан, Высоцкий превзошел самого себя. Такого апофеоза актерского вдохновения и осуществления Россия, по всей видимости, не видала со времен Павла Мочалова, мочаловского Гамлета, столь подробно в свое время описанного потрясенным Белинским. Но в своем отечестве, как известно, нет пророка, и мы не склонны их узнавать даже тогда, когда они здесь, совсем рядом с нами. Но, тем не менее!..

Неизбежность возмездия Дон Гуан ощутил гораздо раньше, — у гробницы Командора, когда Статуя кивнула ему головой. Об этом он вспомнил, когда, сидя в кресле напротив Анны, наслаждался ее соседством: неожиданный, отдаленный звук грома заставил его вздрогнуть. Гром был так далек, так тих, что воспринять его могло ухо лишь очень настороженного человека, — далеко не все из сидящих в зрительном зале обратили бы на этот звук внимание, если бы актер не вздрогнул. Да, герой Высоцкого вздрогнул. Но не отступил.

Смена кадров: фигура Статуи, фигура ангела, распятие. Знаки Божьего суда нависают над Дон Гуаном.

Еще смена кадров: теперь в кадре Дон Гуан и он — кричит:

Михаил Швейцер не убоялся — и хвала ему! — в этой сцене выпустить из киноарсенала такие «силы природы», как беспрерывные раскаты грома и невероятное свечение молний, перекрещивающихся как световые пики и освещающих вечернее, минуту назад такое тихое, свидание любящих, светом более ярким, чем дневной, захватывающих в свои владения все пространство вокруг них. Постановщик верил в актерские возможности Высоцкого, в то, что актеру под силу показать трагедию своего героя в полном соответствии с этими грозными фонами, световым и звуковым, в скрещении молний на его фигуре, на лице. Герой Высоцкого в этой сцене громче, светлее, значительней сил, пришедших за тем, чтобы взять его из этого мира, теперь особенно любимого им.

Высоцкий кричит, но это не дуэт Дон Гуана и грома небесного. Это ожесточенный спор. Человек заглушает раскаты грома, он стоит, весь в полыхающих стрелах, он жестикулирует, словно одержимый дирижер, диктующий своему оркестру последовательность производимых звуков. И это уже не актер, а олицетворенное противостояние Каменному гостю, неотвратимой Судьбе, что пришла отнять у Дон Гуана Дону Анну и жизнь вместе с ней. Все грохочет, гремит, сверкает. Весь мир, кажется, сейчас рухнет, а он должен успеть сказать, что он не Диего, а Дон Гуан, и что он любит ее.

А силы мщения приближаются, они почти у порога.

Он чувствует это приближение. Но Дона Анна лишилась чувств, и ничто не может отвлечь Дон Гуана от его белокурого ангела, распростертого на полу. Прежний Дон Гуан, любовник Лауры и других женщин, непременно воспользовался бы таким, что называется, удобным моментом. Первоначально Пушкин придал было своему герою намерения чисто «донжуанского» толка. Так, в сцене после обморока Доны Анны (в черновиках А. С. Пушкина), когда она не вполне еще пришла в себя, Дон Гуан произносит: «О, как она прекрасна в этом виде // В лице томленье, взор полузакрытый // Волненье груди, бледность этих уст… (Целует ее). В окончательный вариант «Каменного гостя» такое не вошло. Великий Пушкин ощутил, что для нового Дон Гуана было бы бесконечно мало и безнравственно, — да, да, и безнравственно! — «сорвать поцелуй» у полубесчувственной Анны. Прежде всего ему нужна была ее душа, ее любовь. Высоцкий играет Дон Гуана в этой сцене растерянным, робким. Руки его тянутся к ней, но он их тотчас отдергивает от края платья той, которая для него — священна. Он не думает о своем, уже произнесенном роковом признании, он весь с ее переживаниями, он сосредоточен на сочувствии Доне Анне.