Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Галич начал петь:

У жене моей спросите, у Даши,

У сестре ее спросите, у Клавки,

Ну, ни капельки я не был поддавши,

Разве только что маленько,

с поправки.

И тут молоденький харьковский амбициозный петушок Эдик Лимонов вызывающе и дерзко прерывает пение какой-то тупой репликой. Пауза. Я смотрю на Кабакова, сидящего в глубине мастерской за своим рабочим столом. Его хитренькие глазки лукаво бегают. Он явно получает удовольствие. Александр Аркадьевич выдержал паузу и продолжил:

Израильская, говорю,

военщина

Известна всему свету!

Как мать говорю, и как

женщина

Требую их к ответу!

Который год я вдовая —

Все счастье — мимо,

Но я стоять готовая

За дело мира!

Как мать вам…

И Лимонов во второй раз обрывает Галича. Кабаков по-прежнему нем. Хорошенькая девочка побледнела. Бешеная кровь опьянила мое сознание. Наглец оскорблял Галича и сделал меня соучастником гнусной провокации. Сорвавшись с места, я схватил Лимонова, оторвал от пола, откуда силы взялись, ногой вышиб дверь и выбросил его на чердак. Галичу было не занимать чувства юмора. Вечер закончился поздно и благодарно. Сердобольный Женя Бачурин выглянул на чердак, Лимонова там не нашел.

Через много лет я встречался с Эдуардом Лимоновым в Париже. Он приходил несколько раз к своей бывшей жене Леночке Щаповой, когда та приезжала мужней женой из Италии к своей сестре, с которой мы жили в одном доме и к тому же на одной лестничной площадке. Был у него в гостях в парижском квартале Маре, где он снимал квартиру со своей второй женой Наташей Медведевой, понравившейся мне, красивой, уверенной в себе молодой женщиной. По­сле ужина прогуливались по периметру чугунной решетки, окружающей Люксембургский сад. Московскую историю не вспоминали. Другие уже были годы, и мы стали другими.

* * *

«Эмиграция» — слово из жизни за окном вошло однажды в квартиру и прочно поселилось в ней: разговоры родителей вполголоса, а затем и во весь, неожиданно подал документы на выезд наш сосед по квартире Кипнис, начали собирать чемоданы мои близкие товарищи. Новогодний обыск в мастерской придал этому слову реальные очертания и осмысленный объем.

Я не был мудрее других, и свое отечество знал не лучше иных. Нет. Но его глубинные подземные колебания, которые в любой момент грозили вызвать землетрясение, чуял острее многих. Как совершенный сейсмограф. Не уступая родительскому давлению, обидам, обвинениям в эгоизме, — я был неумолим. Пока семья не пересечет границу, я не подам документы на выезд. Я останусь легальным гражданином страны, с песнями веселыми шагающей в свое светлое будущее.

Чего стоило мне это право?! И как же драматически я оказался прав.

Наконец, вся семья получила разрешение на выезд из страны. Были куплены билеты на поезд.

Не могу припомнить, почему моему брату нужно было получить эту злополучную справку, к тому же после получения визы, в какой-то конторе на другом конце города. И всякий раз женщина, которая должна была выдать эту бумажку, заворачивала моего брата: то не в той графе, то не то слово, то неправильно вообще… Она была чернее «Квадрата» Малевича. Упивалась квадратным ничтожеством своей маленькой власти.

Мой брат — человек с хрупкой, ранимой психикой, мирный, примерный пацифист, доведенный до отчаяния, — взорвался. И тут же был арестован и брошен в городскую «Бастилию». Над семьей нависла беда. Сколько было пролито маминых слез, затрачено моей, уже на пределе, нервной энергии, «красноречия», чтобы убедить мать и отца, жену брата с маленьким ребенком — уехать. Я знал и верил, словно было записано на скрижалях, что только их отъезд развяжет мне руки и поможет освободить брата из тюрьмы. Когда поезд отошел от перрона Минского вокзала, я незамедлительно начал действовать. Пусть меня уличат в самохвальстве и гордыне, но в Минске я был персоной достаточно заметной. В литературных и театральных кругах в частности. Я поведал историю знакомой актрисе Русского драматического театра. Она была дочерью министра ГБ Белоруссии. Она живо отреагировала. На следующий день мы встретились. Отец запретил ей вмешиваться в дела такого рода. К тому же, сказал он, это в компетенции не его ведомства, а министерства внутренних дел. Как было не вспомнить историю с обыском в мастерской? Я пошел держать совет к своему другу Науму Кислику. У Наума созрел план освобождения брата. О вооруженном взятии минской «Бастилии» не было и речи. Наум встретился с Аркадием Кулешевым, народным поэтом Белоруссии. А дальше все, как в сказке, до «Happy end» — дедка за репку, бабка за дедку… Кулешов позвонил Пятрусю Бровке, национальному поэту с Золотой Звездой Героя Социалистического Труда, члену ЦК КПБ, подтвердившему еще раз репутацию хорошего человека. Он встретился с первым секретарем ЦК Петром Машеровым. Мой брат был освобожден. В здании тюрьмы состоялся формальный скорый суд, на котором присутствовали я, мой брат на скамье подсудимых и известный в Минске адвокат, мой добрый товарищ Ефим Лапушин. Брат был приговорен к штрафу на сумму стоимостью четырех бутылок пива. И через день или два он навсегда покинул пределы страны, а я подал документы в ОВИР.

Скоро слово сказывается. С момента ареста и до освобождения мой брат просидел в тюрьме около двух месяцев.

* * *

Нечасто случается встретить двух единокровных братьев, столь разных во всем. Начать хотя бы с масти. Я в прошлом несомненный брюнет, мой брат — блондин с рыжим отливом (сегодня оба лысые).

Брат с раннего детства был самодостаточным ребенком. Я не мог находиться один ни минуты. Он не очень-то нуждался во внешних связях и оттого был всегда менее коммуникабельным и много сложнее, чем я, выстраивал социальные связи в молодости и вообще в жизни. Минутных друзей детства и юно­сти у меня было всегда больше. В зрелые годы я был куда менее разборчив в выборе оных, чем мой брат. И друзья-товарищи были у нас разные. Никогда, можно сказать, общих друзей не было.

Ни в детстве, ни в отрочестве и позже мы не были неразлучными братьями. А сегодня к тому же живем в разных странах. Со стороны могло бы показаться, что нас не связывают глубокие братские чувства. Это было бы грубой ошибкой. Я всегда любил и люблю своего брата и не сомневаюсь в его привязанности и любви ко мне. Эта любовь — в чувствах и меньше во внешних проявлениях, она в наших порах.

В характерах по классификации Гиппократа мы невероятно разные. Если я скорее холерик с признаками сангвиника, экспансивный, упрямо устремленный к желаемой цели, то брат мой — флегматик, ипохондрик, меланхолик, сомневающийся в себе и вместе с тем вполне осознающий свои дарования, человек упрямый, практически не способный к компромиссу, пусть даже разумному и жизненно необходимому.