Генрих Фридеман - Платон. Его гештальт

Нам становится не по себе, когда мы замечаем у Павла все еще, даже из самых суровых застенков пробивающийся соблазн стать на место Христа, но дикая мысль о том, чтобы Платон отодвинул Сократа на второй план и сделал центральной свою собственную персону, и вовсе не может прийти нам в голову; и все же здесь для нас открывается редкая возможность увидеть, что ученик превосходит учителя по всем человеческим дарованиям, хотя и не по божественному уделу. Однако более высокий дар — способность охватить весь мир, сопрячь человека с космосом и основать новое царство — заставляет ученика не только возвысить и героизировать образ учителя, но и изменить его так, чтобы он, ограниченный только своими силами, никогда не смог установить господство собственного гештальта во всех областях царства. В главе о Сократе мы уже обсудили, как личный демон превращается в божество человеческой общности, указывающей индивидууму его место в космосе, причем превращение это основывается на расширении только человеческого эйдоса до космической идеи и вызвано становлением нового царства, — и собираемся теперь, двигаясь в направлении от «Пира» к «Федру», мысленно проследить за тем, как Сократ из незнакомца, прогуливающегося среди цветов и холмов, превращается в певца божественного Пана. Если бы Сократ сам пропел гимн Диотимы, речь в «Федре» шла бы только о продолжении пути, а не о превращении, поскольку же исполнение гимнов признается непривычным для него и отводится устам Диотимы, то в «Федре» появляется еще один, более высокий слой. Прелюдия в пригороде, в интимном разговоре обещающая открыть более глубокие тайны, чем то допускала опьяневшая компания в «Пире», своим смысловым развертыванием, как и в большинстве диалогов Платона, намечает не только настроение, но и содержание всей беседы, заключает в виде ростка все, что будет сказано и помыслено, в несказуемом образном жесте и лишь постепенно, но всегда соблюдая пластическую завершенность, переводит смысл в ясное слово. Непривычно и примечательно уже одно то, что Сократа застают за пределами городских стен, и хотя поначалу эта странность остается без внимания, позднее на нее как раз ложится сильный акцент:

— Из нашего города ты не только не ездишь в чужие страны, но, кажется мне, не выходишь даже за городскую стену.

— Пойми, добрый мой друг, я ведь любознателен, а местности и деревья ничему не хотят меня научить, не то что люди в городе. [246] Платон. Федр. 230d.

И все же Сократ позволяет Федру, самому юному и самому восторженному своему другу, уводить себя все дальше и дальше от города, босою ногой он ступает в холодную родниковую воду, чтобы расположить к себе нимф и бога ветра, услышать пение цикад и дриад, пока под благодатной сенью ветвистого платана круг проснувшейся природы не согреет вновь от всего отрешившееся в поисках человека сердце, пока из забытья не прорвутся изначальные слова красоты. Не случайно его юный спутник удивляется:

А ты, поразительный человек, до чего же ты странен! Ты говоришь, словно какой-то чужеземец, нуждающийся в проводнике, а не местный житель. [247] Там же. 230с.

Перемена места действия неприметно ведет и к перемене в душе Сократа, пока до наших ушей не доходит чудесное преображение, заключающееся в том, что тот, кто всегда говорил о ремесленниках и обо всяких низменных занятиях, сам преисполняется восторгом, сам исповедует то, что еще в «Пире» выдавал за поучения Дио-тимы, сам начинает изъясняться на языке любви. Этот религиозный пыл порождается уже не трезвым рассуждением, а чувственной манией посреди торжествующей природы и в окружении пробудившихся богов. И поскольку это решающее превращение выражается у Сократа в телесном жесте, поскольку оно укоренено в его плоти, оно в то же время свидетельствует и об изменении мифического гештальта: затем Платон и вывел своего учителя за городские врата, затем и привел его к алтарю под тенистым платаном — чтобы он увидел пробуждающегося Пана, чтобы тот возвратил его к космической основе и после речей о темном происхождении и о светлых делах эроса этот гимн, эта молитва снова дошли до Пана, господина вновь обретенной всеобъемлющей природы.

В культе происходит обновление мифа, его новое рождение и воплощение, благодаря ему в среде оставшихся учеников и вновь присоединившихся адептов наглядно воспроизводится никогда не теряющий своей свежести жест почившего вождя. Когда плоть богоносца уже невозможно осязать руками, и слово его уже не летит напрямую от уст к ушам, когда облик, еще недавно любимый из самой интимной близи, теперь, после смерти, оказывается вдруг отделен бесконечностью, где отказывает логос, — тогда тоска по образу учителя начинает расти с такой быстротой и силой, а Лоно души столь неистово жаждет его семени, что телесная плоть и живой жест господина, как если бы они, вечно возвращаясь, никогда и не покидали нас, вновь возникают из усердия учеников, из их совместно возносимой горячей молитвы в освященном, но уже не дающем приблизиться божественном блеске и удерживаются благодаря почитанию и служению. Тогда мы восторгаемся чудом, тогда пробуждаемся ото сна, тогда зияние покинутого в смерти трона заставляет нас в глубокой тоске желать возвращения учителя, тогда те, кто в пору его присутствия оставались еще разобщены и чужды друг другу в силу своих разделенных Я или каких-то других барьеров, падают друг другу на грудь, потому что одна и та же нужда, наполненность одним и тем же чувством, взывающий крик ученической оставленности и отвечающий ему в культе жест господина сплавляют вместе Я и Ты и сплачивают участников служения в единую общность, в чьем общем кругу, сколь бы ограниченными ни были силы отдельных ее членов, вновь возникает и удерживается живое присутствие господина. И, по-видимому, только уход учителя дарит ученикам Бога — пятьдесят дней должно было пройти, прежде чем Святой дух нис-шел на двенадцать апостолов, и Сократу пришлось умереть, чтобы в смерти своей возвыситься до Бога, — и мы понимаем, что чудо смерти приводит к рождению культа, потому что только исчезновение тела заставляет ощутить возникшую пустоту и с помощью культа стараться вновь обрести утраченное.

Поэтому, хотя Сократ и был основателем нового царства, но только его смерть дала власть ученику-провозвестнику, посвятила его в учредители культа. А только с возникновением культа возникает и царство: что прежде было лишь надеждой и замыслом, обретает жизнь и плоть, ведь людей, еще разделенных на Я и Ты, плавильный котел культа сплачивает в общность, наполненную одним и тем же духом и воспроизводящую один и тот же представленный культом и почитаемый его адептами жест господина, так что все они вместе становятся одной плотью, одним длящимся моментом присутствия исчезнувшего тела. Насколько мало такая общность, поскольку она состоит в телесном, а не в устанавливаемом законом объединении всех подданных царства, похожа на современное государство, настолько же неверно труд, в котором Платон определяет способы отбора и воспитания таких подданных, прочитывать с точки зрения современной политической теории: великое и излюбленное со времен Макиавелли заблуждение, в котором ошибочно упрекают также и Платона, будто мы можем составлять конституции и обновлять их с учетом наличествующих сил и устремлений, ни в чем не соприкасается с платоновской «Политией», задачей которой является призыв служить уже зарождающемуся культу и следовать за своим вождем. Во всех законах «Политии», в самом отдаленном ветвлении ее статутов, сквозит оживляющая их воля, стремящаяся уберечь от обесценивания и распада то место в государстве, где культовая общность, продолжая созидать новое усилиями своей плоти, речами и жестами, может стать почвой, на которой единичный человек не останется всегда таковым, а сделается постоянно пульсирующим звеном культово-государственного организма. Только телесная, а не обеспечиваемая законом общность может дать пищу культу, и потому такая телесная общность задает направление и составляет смысл «Политии». Тело, а не рассудок, жизнь, а не содержание мышления становятся здесь определяющими; ибо, хотя Платон и ценит истину «превыше многого другого», она, по его мнению, скорее всего не годится в политические наставницы, и стражам его полиса вменяется в обязанность держать ее на отдалении и поступать подобно врачам, предлагающим больному лекарства-обманки, коль скоро этого требуют жизнь и процветание полиса. [248] Платон. Государство. 389Ь. Здесь приобретает силу та ценность, которая еще до всякого разделения на истинное и неистинное, хорошее и плохое кладет на свою чашу весов безотносительную самодостаточность благородной жизни, то, что Гёте называет «способствующим, необходимым, подходящим»: это «как бы некая правильность жизни, которая получает свой критерий уже не от отдельных своих содержаний, а от подключенности, подогнанности к великому целому природы в ее метафизическом и религиозном понимании». [249] Simmel G. Goethe. S. 35. Конечно, отдельное содержание мысли у Платона тоже должно удовлетворять требованию истинности, и в этом заключалась наивысшая задача Сократовой борьбы против софистического размывания истины, задававшая ее рациональный тон; но в целом Платонова «Полития» поднимается над такими спорами, поскольку там, где речь заходит о цельности и неразделенности жизни, отвлеченность мышления и частичная логическая ответственность не могут служить надежной основой, и жизненное целое удерживается только благодаря тому, что является «способствующим, необходимым и подходящим» для самой жизни. Если, когда мы излагали наше понимание идеи, еще вызывало удивление, что математические идеи, в коих всё же полагаются наиболее основательные гипотезы и содержатся наиболее ясные истины, переставали давать какой-либо результат, коль скоро мы брали их в отрыве от движения к божественному центру agathon, к этому источнику поддержания всякого бытия, то теперь это раскрывается в строгом смысле: истина мысли не есть высшая жизненная истина, и «истинно лишь то, что плодотворно».