Генрих Фридеман - Платон. Его гештальт

Не знаю: мне ли знать дела владык? [257] Софокл. Царь Эдип (пер. Ф. Зелинского).

Ибо если в процессе обучения, воспитания и отбора законы необходимы для того, чтобы придать какой-то вид и направленность тому, что само по себе еще не видно, то творческой сердцевине не может быть положен никакой ограничительный предел, никакая строгая, нерастяжимая граница со стороны закона, — там, где поступающие из ствола соки стремятся наполнить собой отдаленные ветви, единственной заповедью остается лишь полнота собственной жизни. Логос закона затруднил бы ее дыхание, помешал бы ей свободно вздыматься и опадать. Сердце не может биться, соразмеряясь с механическим тактом часов, оно привыкло спешить или медлить, повинуясь лишь неукротимой судьбе. «Полития» может только подвести нас к вратам святыни, но не провести через них, и потому умолкает там, где у Платона возникает образ культовой общности.

Только что было сказано, что смысл и само существование союза избранных состоит в созерцании идей. А о том, как их фигуры — рядом друг с другом и друг за другом — располагаются вокруг центра, как эти телесные порядки меняются сообразно ритму несения стражи и соподчиняются новому господству, — об этом нам расскажет песнь эроса, раз уж закон логоса здесь умолкает.

В отличие от оперирующей требованиями и доказательствами «Политии», которая, возможно, и вызревала в целом подобно плоду, но в отдельных своих положениях несомненно произведена логосом и потому не может сдержать бурные воды духовного союза, образ живого царства нам может представить «Пир», который, сам будучи мифом, всюду ведет речь о жизни и органическом росте, а не о законе и мертвом формате. Здесь простирается царство эроса: мы уже видели, как он движется вокруг центральных идей, погруженный в их созерцание, и создает их образы-подобия; из «Пира» мы также знаем, что он должен подчинить себе и живое тело общности, и теперь мысленно накладываем образы «Пира» на структуру «Политии», чтобы окинуть единым взором все царство в целом.

В центре культа находится мифическая фигура Сократа, ею обеспечивается ценность и достоинство идеи как меры, присущей благородному человеку, а как действительность вечного, она дает право на участие в несении стражи, которое может быть даровано только тем, кто служит эросу: таково было слово учителя.

Бытовавшая у греков любовь к мальчикам становится чувственной почвой, из которой вырастает платонический эрос, обретающий свою предметность и направленность. Если прежде старший из любовников платил за доставленные наслаждения младшему, своему возлюбленному, дружеской помощью и духовным водительством, и потому Федр вполне мог сказать, что «любящий божественнее любимого, потому что вдохновлен богом», [258] Платон. Пир. 180Ь. то в Платоновом царстве эроса эти роли изменились:

Вот что я могу сказать в похвалу Сократу, друзья, и, с другой стороны, в упрек ему, поскольку попутно я рассказал вам, как он меня обидел. Обошелся он так, впрочем, не только со мной, но и с Хармидом, сыном Главкона, и с Евтидемом, сыном Диокла, и со многими другими: обманывая их, он ведет себя сначала как их поклонник, а потом сам становится скорее предметом любви, чем поклонником. [259] Там же. 222а.

Теперь уже не старший влюблен, не ведомый любим водителем, а старший, вождь, становится любимым, и необычные слова Федра оборачиваются ложью, потому что божественен теперь любимый, а не любящий. Но духовный господин требует от младшего столь строго повиновения, что «с тех пор, как я в него влюбился, мне больше не разрешено ни поговорить с каким-нибудь красавцем, ни даже посмотреть на него», ведь закон единого центра подразумевает абсолютную преданность любимому. Юный Алкивиад из первого диалога, озаглавленного этим именем, еще способен на такое ученичество:

— Если ты захочешь, Сократ.

— Нехорошо ты говоришь, Алкивиад.

— Но как же надо сказать?

— Этого хочет бог.

— Вот я и говорю это. И еще добавлю, что теперь мы, пожалуй, поменяемся ролями, мой Сократ: ты возьмешь мою личину, я — твою. Начиная с нынешнего дня я, может статься, буду сопровождать тебя, ты же позволишь мне себя сопровождать. [260] Платон. Алкивиад I. 135d.

Сократ отвечает: «Хорошо, если б ты остался при этом решении», и говорит так, потому что уверен, что сможет привести его к божественному:

— Кто же твой опекун, Сократ?

— Бог, мой Алкивиад, запрещавший мне до сего дня с тобой разговаривать, и, доверяя ему, я утверждаю, что почет придет к тебе ни с чьей иной помощью, но лишь с моей. [261] Там же. 124с.

Но, повзрослев, Алкивиад уже больше не может выносить бремя этого тихого служения и, соблазненный «славой в глазах толпы», покидает духовное царство, признавшись учителю:

У меня еще много недостатков, но я пренебрегаю самим собой и занимаюсь делами афинян… Поэтому я нарочно не слушаю его и пускаюсь от него наутек, а когда вижу его, мне совестно. [262] Платон. Пир. 216а и далее.

В мифическом образе исход «Пира» показывает всю строгость этого господства: Алкивиад, улегшийся было на ночлег между Сократом и Агафоном, чтобы, избавившись от гнета преданного служения, любить сразу обоих и добиться еще более усердных домогательств, выбывает из игры в силу того, что Агафон оставляет его и ложится по другую сторону от учителя, так что последний теперь оказывается посередине, а Алкивиад, всеми брошенный, остается с краю. [263] Там же. 222 и далее. Подданный царства, возгордившийся источаемым им собственным теплом и оставивший свою орбиту вокруг общего солнца, будет выброшен в беспредельное пространство Вселенной и разобьется там о чужие небесные тела, как было суждено Алкивиаду, или скоро окоченеет в холодном эфире, лишь временами воспламеняясь, подобно метеору, когда его коснется сопротивление чуждой атмосферы.

Таким образом, круг несения стражи предстает перед нами не как рыхлая всеобщность, не как сообщество рядом стоящих свидетелей, а строго структурированным в отношении господства и служения, и если «Политая» с ее понятиями «олигархии» или «царской власти» стремилась лишь определить внешние масштабы культа, то «Пир» позволяет нам заглянуть во внутреннюю структуру самого этого круга, и потому мифическое возвеличение образа Сократа наряду с прежним своим назначением — поддерживать вечную действительность культа, получает еще одно — удовлетворить нужду в едином господстве и несением стражи обеспечить единственность трона, который в поздней Академии в результате вполне понятного смещения занял сам Платон. Это означает, что более узкий круг стражей государства определен еще и господством одного правителя, поскольку в мифе этот правитель преодолевает положенный человеку предел и, возносясь над ним, достигает теменем венца Первого в новом царстве.