Оливия Лэнг - Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Нику велено отнести в дом охотничьи сумки и ружье и принести газеты. Он захватил газету из стопки, лежавшей в отцовском кабинете. Отец сложил все почерневшие и потрескавшиеся каменные орудия на газету и завернул их.

«Самые лучшие наконечники пропали», — сказал он. Взяв сверток, он ушел в дом, а я остался на дворе возле лежавших в траве охотничьих сумок. Немного погодя я понес их в комнаты. В этом воспоминании было двое людей, я молился за обоих.

Недавно в эссе Пола Смита «Проклятая пишущая машинка и горящие змеи» я прочла, что в начальном варианте рассказа мать произносит не одну, а две фразы. Вторая была: «Эрни мне помог». Очевидно, это единственное место в рукописном варианте цикла о Нике Адамсе, где появляется имя Эрнест. Это не означает, как всеми силами стремится доказать Смит, что рассказ «На сон грядущий» безусловно автобиографичен и всё описанное действительно имело место, хотя такое представление достаточно распространено. Это художественная проза во всей ее непостижимости. Но и без всякого «Эрни» эта сцена — свидетельство того, насколько болезненно ребенок воспринимает фальшь в отношениях между родителями.

Не так давно появилась тенденция трактовать сожженные и сломанные наконечники стрел как метафору кастрации, и в каком-то смысле это бесспорно, хотя и уводит нас от хемингуэевского пристального, яростного внимания к вещи-как-таковой. В рассказе об этих сожженных змеях, опаленных наконечниках и ножах звучат печаль и мольба о чуткости к волшебным дарам детства. Тут мне приходит на ум место из любопытных воспоминаний Эдвины Уильямс о сыне, где она описывает его необычную для ребенка созерцательность, его способность завороженно смотреть на какой-нибудь цветок, тогда как другой мальчишка давно бы уже его выбросил. Можно намеренно разрушать человека и давить на него, обрушивая уютный мир любимых вещей, и это может оставить в ребенке неизбывную горечь и затаенный гнев — чувства, схожие с почерневшими каменными осколками в груди.

Видимо, что-то из описанных в рассказе нездоровых отношений коренилось в детстве автора. По словам сына, Грейс Хемингуэй была суетливой властной женщиной, подверженной приступам то уныния, то гнева, тогда как ее муж Эд был кротким и уступчивым. Он всю жизнь был трезвенником и до самой смерти боялся остаться без средств. Жена и дети по его настоянию вели строгий учет деньгам, и даже когда дети подросли, они всё еще были опутаны мелочными правилами в отношении досуга и развлечений. «Одержимый и взыскательный, — писала о нем дочь Марселина, — чувствительный и взыскательный». Он мог отшлепать детей, но ему было присуще понятие чести и его любовь к природе была поистине заразительной. А вот поведение Грейс вызывало у сына неприязнь — то, например, что в младенчестве его одевали, как девочку. «Разве не ужасна эта старуха из Ривер-Форест? Не знаю, как могло случиться, что я — ее порождение, но, очевидно, это так… стерва каких поискать» [199] Hemingway E. Selected Letters. P. 591. , — писал Хемингуэй своей первой жене Хедли годы спустя после развода с ней.

Так или иначе, общение с родителями сошло на нет. После встречи во Флориде Хемингуэй виделся с отцом лишь однажды. В октябре 1928 года, через несколько недель после рождения его сына Патрика, Эрнест навестил родителей в доме своего детства в Иллинойсе (Ок-Парк, Норт-Кенилуорт-авеню, 600). Когда-то его мать и спроектировала этот дом, и оплатила его строительство. Во время их встречи Эд выглядел усталым, раздраженным и не совсем здоровым, хотя и не заговаривал о тревогах, которые стали одолевать его. Он собирался выйти на пенсию и открыть частную практику во Флориде и в качестве инвестиции купил земельный участок во время бума на рынке недвижимости. Но начался обвал, и его финансы, а с ними и здоровье сильно пошатнулись. Ему был поставлен диагноз: стенокардия и диабет — «подскок сахара», как он сказал своим коллегам.

Когда Эрнест уехал, Эд написал ему короткое, нежное письмецо. В конверт вместе с письмом был вложен другой конверт, адресованный «Моему сыну». В нем был стишок, написанный косым почерком Эда:

А в самом письме он так же странно закавычил слово «папа».

Прошел месяц. Шестого декабря Эд проснулся с болью в ноге. Врач тут же набросал зловещую перспективу — диабетическая нейропатия, гангрена и ампутация. Эда мучили боли, нарастало отчаяние из-за непогашенной задолженности, и он сказал Грейс, что ему страшно. Она предложила ему поговорить с врачом, но он не захотел. Он ненадолго вышел из дома и вернулся к полудню, спустился в цокольный этаж и сжег какие-то бумаги. Затем позвонил жене и сказал, что устал и хотел бы отдохнуть перед ланчем. Вошел в спальню, закрыл дверь и выстрелил себе в правый висок из отцовского револьвера «Смит и Вессон» 32-го калибра.

Хемингуэй в это время сидел за ланчем в нью-йоркском отеле «Бриворт» (по всей видимости, именно здесь через десять лет целый вечер будет пьянствовать Чивер) в компании своего пятилетнего сына Бамби, только что прибывшего из Парижа. После ланча они отправились на Пенсильванский вокзал и сели в поезд на Ки-Уэст. Едва они доехали до Трентона, проводник вручил ему телеграмму из Ок-Парка. В ней говорилось: «ОТЕЦ УМЕР СЕГОДНЯ УТРОМ ПОПЫТАЙСЯ СОЙТИ ЗДЕСЬ ЕСЛИ ВОЗМОЖНО».

Потрясенный Хемингуэй отправил сына дальше под присмотром проводника, а сам сошел с поезда в Филадельфии. При себе у него было лишь сорок долларов, слишком мало, чтобы добраться до дома. Он отправил телеграмму Максу Перкинсу с просьбой о денежном переводе. Но сообразив, что Макс, должно быть, уже ушел из издательства, позвонил Фицджеральду, который жил в то время в Делавэре. Фицджеральд ответил сразу же и согласился помочь. Через несколько дней Хемингуэй писал ему из Ок-Парка:

Ты был чертовски добр и здорово меня выручил, одолжив мне денег… Ты, наверное, знаешь из газет, что мой отец застрелился. Вышлю $100, как только доберусь до Ки-Уэста… Я чрезвычайно любил отца и сейчас чувствую себя слишком трухлявым [201] Трухлявым, в оригинале «punk» — автор оговаривает, что этим словом лесорубы называют сгнившее дерево, когда оно выглядит здоровым, но его легко свалить голыми руками. — Примеч. пер. — к тому же больным и т. д., — чтобы писать письма, но хотел сказать тебе спасибо [202] Hemingway E. Selected Letters. P. 291. .

Через неделю в письме Максу Перкинсу Хемингуэй добавляет подробности:

Несколько никчемных участков земли в Мичигане, Флориде и т. д., по всем нужно было платить налоги. Средств никаких — всё пошло прахом… У него была стенокардия и диабет, и он не мог продлить страховку. Пропали все его сбережения, недвижимость деда во Флориде. Страдал бессонницей из-за болей — это иногда сводило его с ума [203] Ibid. P. 292. .