Оливия Лэнг - Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Всепоглощающий младенческий вопль «хочу хочу хочу», настойчивый и не подлежащий разделению запятыми. Если этот вечный голод — нехватку любви, пищи, безопасности — вы проносите в себе через детство и юность, что вы станете делать потом? Наверное, будете утолять его чем придется, чтобы отодвинуть ужасное, уничтожающее чувство расчленения, распада, утраты цельности своего я .

Это младенческие страхи отлучения от груди, как они описаны у Фрейда или Мелани Кляйн; и это страхи взрослого, чье детское чувство безопасности было подорвано прежде, чем индивидууму удалось обзавестись достаточно прочной защитной оболочкой, чтобы противостоять миру. Неудивительно, что в «Песнях-фантазиях» так скрупулезно исследуется состояние «бескожести» или сдирания кожи. И Берримен на самом деле в одном разговоре с издателем мрачно пошутил, что переплел свои стихи лоскутами собственной кожи.

Мне подумалось, что беррименовские обломки могут иметь что-то общее с остатками, извлеченными из огня в рассказе «На сон грядущий»: растрескавшимися ножами и наконечниками стрел, почерневшими и затупившимися частями предметов, некогда цельных и полезных. Тон рассказа задается всполохами этого огня (его неистовство, как я вычитала в одной книжке, якобы означает, что он должен был полыхать в буквальном смысле; но это полное непонимание искусства беллетриста). Тем не менее я задумалась, не исходит ли неистовство этого пламени из ощущения ребенка, что тихая, вежливая война между его родителями маскирует страшный накал, от которого самые прочные вещи распадаются на части. И конечно, Ник сбегал за газетой, чтобы завернуть в нее обгорелые остатки: укутать их искусственной кожей, сделанной в буквальном смысле из слов.

Жажда, вино, хочу, обломки, писать . С этим списком связано нечто очень существенное. Я не могу до конца расшифровать его, для меня он сродни линейному письму А. Я многие годы ломала над этим голову. Между детскими впечатлениями, алкоголем и писательством существуют тройственные отношения. Я читала статью за статьей о стрессах раннего периода жизни и факторах-посредниках, о катастрофе генетической предрасположенности, о колебаниях генетической устойчивости. Читала о комплексе кастрации и влечении к смерти и о том, что мать Хемингуэя была в его внутреннем мире черной королевой, и посреди всего этого звучали пять элементов из стихотворения Берримена, пять слов, которые щелкают, как костяшки счет.

Жажда, вино, хочу, обломки, писать . Думаю, есть скрытая связь между этими двумя типами поведения, писательством и пьянством, и в обоих случаях присутствует чувство, что нечто ценное развалилось на части, и желание воссоздать эту ценность — «примириться с несчастьями и придать им форму», по выражению Чивера, — и в то же время отрицать, что нечто подобное вообще было. Отсюда это навязчивое повторение рассказа, отсюда Нагасакит, Ник Адамс, Генри Боунз, Дик Дайвер, Эстабрук и Каверли.

Исследуя творчество Маргерит Дюрас, еще одного пьющего писателя, то и дело ворошившего тлеющие угли своей жизни, Эдмунд Уайт однажды заметил:

Возможно, большинство романов представляют собой урегулирование спора между требованиями фантазии и памяти, между осуществлением желания и навязчивым повторением — термин Фрейда для кажущегося необъяснимым желания воссоздавать события своего мучительного жизненного опыта (согласно Фрейду, мы повторяем их, чтобы обрести над ними власть). Как в музыке: чем известнее мелодия, тем изящнее и затейливее ее вариации [210] White E. In Love with Duras // The New York Review of Books. 26 June 2008. .

Думаю, что, помимо всего прочего, вымысел способен служить хранилищем, из которого можно что-то выпустить на волю, а что-то оставить при себе. Когда Эд Хемингуэй застрелился, коронер изъял оружие, револьвер 32-го калибра времен Гражданской войны, но затем Грейс ухитрилась его вернуть. Она отправила его почтой сыну в Ки-Уэст по его просьбе вместе с двумя своими живописными работами, добавив в сопроводительном письме, что это не подарок навсегда. По одной версии этой истории, Хемингуэй ослушался мать и выбросил револьвер в озеро. Возможно. Но доподлинно известно, что через десять лет он (женатый уже в третий раз, на Марте Геллхорн, и живущий между Кубой и Сан-Валли) сел однажды к письменному столу — скорее всего, как обычно, рано поутру — и написал следующие слова:

Потом, когда отец застрелился из этого револьвера, ты приехал из школы в день его похорон, следствие уже закончилось, и коронер вернул тебе револьвер… Он положил револьвер в ящик стола на обычное место, но на следующий день достал и поскакал с Чабом в горы, возвышающиеся над Ред-Лоджем, где теперь построена дорога до Кук-Сити, идущая через перевал и пересекающая плато Медвежий Клык, и там, наверху, где дует слабый ветер и всё лето на вершинах лежит снег, они остановились у темно-зеленого озера, глубина которого, как считается, достигает восьмисот футов; Чаб держал лошадей, а ты вскарабкался на скалу, наклонился вперед и увидел в неподвижной воде отражение собственного лица и револьвер в своей руке, ты взял его за ствол, потом, вытянув руку вперед, отпустил и смотрел, как револьвер идет ко дну, пуская пузыри, пока сквозь прозрачную воду тот не уменьшился до размеров брелока от часов, а вскоре и вовсе исчез из виду.

С каким наслаждением, должно быть, писалось это второе длинное предложение, вычищающее мусор из сознания человека в чистой высокогорной Монтане. Падает вниз револьвер, становясь всё меньше и меньше, пока не исчезает совсем в одном из тех безупречно-чистых пейзажей, которые Хемингуэй так любил воссоздавать в своих сочинениях. Кстати, любопытно, что для этого действия ему непременно нужно было увидеть себя. Роберт Джордан — одновременно «он» и «ты» в этом отрывке, герой романа «По ком звонит колокол» — бросает револьвер только после того, как видит свое отражение в темно-зеленом зеркале воды. Видит себя с револьвером в руке; то есть герою нужен этот мгновенный «рассказ в рассказе», чтобы и его отражение было вовлечено в действие, чтобы наблюдение за собой в этот миг стало его талисманом [211] Автор отмечает игру смыслов у Хемингуэя: «watch charm» можно прочесть и как «брелок от часов» (так в приведенном переводе отрывка романа), и как «талисман наблюдения». — Примеч. пер. . Эпизод завершается молчанием:

«Я знаю, почему ты так поступил с этим старым револьвером, Боб», — сказал ему Чаб. «Ну знаешь, так и нечего об этом говорить», — ответил он [212] Хемингуэй Э. По ком звонит колокол / пер. И. Дорониной. М.: АСТ, 2017. С. 455–456. .

Что касается роли алкоголя во всем этом: представьте себе облегчение и ужас от изложения этих событий. Вообразите тяжесть слов, которые падают на страницу буква за буквой. Вы встали из-за письменного стола, вышли из кабинета. И как вы поступите с этой внезапной пустотой в груди? Вы подходите к домашнему бару и наливаете себе стопку старого доброго милого джина или старого доброго милого рома. Его-то у вас не отнимет никто. Звякаете кубиком льда. Подносите стопку к губам. Запрокидываете голову. Глотаете.