Оливия Лэнг - Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Прежде Берримен выпивал только «за компанию», но события 1947 года спровоцировали перемены и в его творчестве, и в привычках. Он влюбился в жену одного из своих коллег, у них завязался роман, который он в то же самое время анализировал в цикле пылких сонетов. Именно тогда, как Берримен понял позднее, он начал пить всерьез: и чтобы заглушить чувство вины, и чтобы всколыхнуть пламя желания. С Эйлин они решили дело миром. В очень живых мемуарах, посвященных их общей с Джоном жизни, «Поэты в юности», она вспоминает Джона того времени:

То в истерическом возбуждении, то в подавленном состоянии, он страдал бессонницей, если же ему удавалось заснуть, его мучили кошмары, но ужаснее всего были его немыслимые, ни на что не похожие пьянки… Для Джона, взвинченного чувством вины и изнуренного борьбой с демонами, «прекрасное» мартини стало средством от похмелья, стаканчик-другой на ночь — от бессонницы [279] Simpson E. Poets in their Youth. Faber, 1982. P. 157. .

В то время он начал поэму об Анне Брэдстрит — и биографию, и дань восхищения давно усопшей, да еще и переболевшей в юности оспой [280] Берримен уподобляет отмеченное оспинами лицо Анны драгоценной керамике: «Эта щербатая кожа напоминает о крабах и ракушках кувшина Палисси» (строфа 28 поэмы). — Примеч. пер. поэтессе из Новой Англии. «Дань почтения миссис Брэдстрит» едва не убила его, но получилась прекрасной: горячей и одновременно изысканной. В ней сочетаются поразительное мастерство биографа и ощущение непостижимого родства душ живого и давно умершего человека. Поэт обращается к призраку Анны, магнетической силой своего обожания призывая ее вернуться:

Однако дальнейшее было печально. В 1953 году (год завершения поэмы) Эйлин ушла от Берримена, устав бороться с его тревожностью, пьянством, беспорядочными связями и мучительно переживаемым чувством вины. Он переехал в отель «Челси» в Нью-Йорке, где жил и его старый друг Дилан Томас. Четвертого ноября Томас потерял сознание, перебрав виски в баре «Уайт-Хорс», и был помещен в больницу Святого Винсента в Гринич-Виллидже. Несколько дней спустя Берримен зашел в ненадолго оставленную без присмотра палату и обнаружил Томаса в кислородной палатке мертвым с выбившимися из-под одеяла голыми ногами. Это было предупреждением — но оно, по-видимому, еще требовало истолкования.

В 1954 году Берримен вел семинары по писательскому мастерству в Айовском университете, где лет через двадцать Джон Чивер и Реймонд Карвер будут искать равновесия между своими пристрастиями и обязанностями. В первый же день он упал в своей новой квартире с лестницы, пробив стеклянную дверь и сломав левое запястье. Он начал преподавать с перевязанной рукой, вдохновенный и неутомимый как обычно, несмотря на надвигавшуюся депрессию. Поэт Филип Левин, один из его тогдашних студентов, писал позднее о своем бывшем учителе:

Джон Берримен

Он всегда входил в аудиторию очень возбужденный предстоящим занятием; в руках у него была пачка карточек с выписками, в которые он заглядывал редко. В частной беседе со мной он признался, что на подготовку к этим встречам у него уходили целые дни. По окончании занятия он уже находился в полуобморочном состоянии… Неважно, что вы слышали или читали о его пьянстве, безумии, непостоянстве, я заявляю вам, что зимой и весной 1954 года, живя в одном из самых унылых городов нашего сурового Среднего Запада, Джон Берримен никогда не пренебрегал своими преподавательскими обязанностями [282] Levine P. Mine Own John Berryman // Recovering Berryman: Essays on a Poet / ed. by Richard J. Kelly and Alan K. Lathrop. P. 38. .

Преподавательская работа оборвалась, когда он ввязался в пьяную потасовку с владельцем квартиры, которую снимал. Он был задержан и провел ночь в камере, где полицейские, видимо, занимались перед ним эксгибиционизмом. После того как слухи об этой унизительной истории расползлись, его вызвали в деканат и уволили. По счастью, один из друзей нашел ему должность в Миннесотском университете, который стал местом постоянного пребывания Берримена до конца его жизни. Он снял квартиру в Миннеаполисе и начал новый цикл стихов, которые назвал «Песнями-фантазиями».

Они не похожи ни на какие другие стихи, это сплав любви и отчаяния. Мне приходит на ум разве что творчество Джерарда Мэнли Хопкинса (если бы Хопкинс был алкоголиком и волокитой, жил в середине двадцатого века и заразился его джазовыми ритмами). Три строфы по шесть строк, стремительных, перегруженных, полных эмфаз и лакун. Их герой — Генри, Генри Котик, Генри Хмурый или, как иногда называет его безымянный компаньон, Мистер Боунз. Голоса этих двоих персонажей захватывают территорию, прежде для поэзии недоступную, взмывая вверх и опадая сквозь диалектизмы, детский лепет, сленг и вкрапления архаизмов, собранных шекспироведом. Генри перемещается от жизни к смерти и обратно. Он всё время жалуется, без конца твердит о своей безрадостной жизни, утрате отца, умерших и живых друзьях, своем алкоголизме и неурядицах с этими упругими и восхитительными женскими телами. Генри — это человек в исповедальне, он жаждет всяческого утешения и, подобно Иову, переругивается с Богом, с которым никак не может согласиться.

Тем временем для Берримена наступил короткий период семейного благополучия. Через неделю после официального развода с Эйлин в 1956 году Берримен женился на Анне Левин, с которой познакомился в Миннесоте; Анна была много моложе его. В этом же году он получил стипендию фонда Рокфеллера, а в 1957 году — поэтическую премию Гарриет Монро за «Анну Брэдстрит». Вскоре жена родила сына, которого назвали Полом, по-домашнему — Пу. «У него замечательный второй подбородок, восхитительная кожа с головы до пяток, и он приятно пахнет», — с умилением писал новоиспеченный отец, но очень скоро стал возмущаться, что Анна уделяет ему меньше внимания, чем прежде.

После двух лет ссор и скандалов она оставила его, забрав ребенка. Берримен запил крепче, чем когда-либо в прошлом, и вскоре с приступом белой горячки оказался в клинике «Гленвуд-Хиллс» на Голден-Вэлли-Роуд в Миннеаполисе, в закрытом отделении для алкоголиков. Несмотря на страдания, которые он описывал как «душевные муки, подорванное здоровье и очередной крах семейной жизни», он не сбавлял ритма литературной и научной работы, продолжая дописывать, править и упорядочивать «Песни-фантазии», а в положенные часы, пошатываясь, садился в такси и отправлялся на занятия в университет. И снова пил. И снова работал. При этом страдал бессонницей, от которой не помогали никакие снотворные, так что он «всё время был еле живой».