Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

К счастью, чаще всего безумцам не удается воплотить свои фантазии в жизнь. Но бывают иные случаи, для этого нужен определенный талант и благоприятное стечение обстоятельств.

Немецкий психолог Эрих Фромм (1900–1950), который с приходом в Германии к власти нацистов, эмигрировал в США писал: «Можно попытаться изменить реальность, воплотив свои грандиозные фантазии. Чаще всего такой выход оказывается возможным для политических лидеров в периоды общественных кризисов. Если они обладают способностью увлекать за собой массы и являются достаточно трезвыми, чтобы суметь эти массы организовать, они могут заставить реально соответствовать их мечтам. Нередко демагог, стоящий по ту сторону границы, за которой уже начинается психоз, спасает себя от безумия, заставляя считать «нормальными» идеи, которые еще вчера расценивались как «бред». Тем самым он руководствуется в своей политической борьбе не только жаждой власти, но также стремлением спастись от безумия».

В 1916 году Дзержинский был в предчувствии перемен, свободы и власти. Интуиция не обманывала его. Не все обладают столь обостренной чувствительностью, сокамерники в Бутырской тюрьме не поддерживали ожиданий Феликса, спорили с ним.

— Да неужели вы не видите: голод в городах, волнения в деревне, неповиновение приказам и массовое дезертирство на фронте? Разве все это не создает непосредственную революционную ситуацию? — говорил Феликс.

— Вы знаете, Дзержинский, недавно мне передали с воли отрывок из поэмы одного футуриста. Я заучил его наизусть. Вот послушайте.

Анархист К. встал посреди камеры и продекламировал:

— Ну, дальше уже не интересно. Шестнадцатый год кончается, а где революция? Ошибся один «предтеча», и вы ошибаетесь.

— Кто этот поэт?

— Маяковский.

— К сожалению, не знаю такого поэта. Но человек он, безусловно, умный. Хотите пари: если в 1917 году не будет революции, я весь свой заработок отдаю вам, а что поставите вы? — спросил Дзержинский.

— Ставлю свою свободу. Если вы выиграете, считайте меня своим «рабом». Я полностью признаю ваше руководство и торжественно обязуюсь вам подчиняться, — ответил К. с галантным поклоном.

Они ударили по рукам, взяв в свидетели всю камеру.

Софья Мушкат (Дзержинская) вспоминала:

«Почти в каждом своем письме он пользовался такими выражениями, как, например, «приближается день нашей встречи» (он был приговорен к 6 годам каторги и обязательно после этого вечному поселению в Сибири), «придет весна», «настанет лучшая жизнь».

В письме 31 декабря 1916 года он писал: «Вот уже пришел последний день и 16-го года, и хотя не видно еще конца войны — однако мы все ближе и ближе ко дню радости. Я так уверен в этом… Что даст нам 17-й год, мы не знаем, что душевные силы наши сохранятся, а ведь это самое главное… Я так уверен, что вернусь…»

Из 12 заключенных, с которыми Феликс сидел в Бу-тырках в одной камере, только он один верил в неизбежность близкой революции, писал В. Мицкевич-Капсукас со слов самого Феликса, записанных в 1922 году в поезде по пути из Тбилиси в Москву. С некоторыми товарищами своей камеры Феликс даже побился об заклад по этому поводу, обязуясь, в случае если проиграет, отдать товарищу весь свой тюремный заработок.

А. И. Микоян впоследствии описал ведущий эпизод: «Когда Дзержинский работал в ВСНХ, к Феликсу Эдмундовичу в присутствии тов. В. И. Межлаука пришел человек, про которого Дзержинский сказал:

— Вот пришел мой «раб».

Оказалось, что это бывший эсер тов. К., теперь уже член нашей партии, с которым Дзержинский сидел когда-то в Бутырской тюрьме. Тов. К. тогда не видел никакого просвета в мраке реакции, начал терять веру в революцию, находился во власти упадочных настроений.

А Дзержинский горел, как всегда.

Он чувствовал всем своим существом, что приближается победа революции.

— Я убежден, — сказал Дзержинский тогда тов. К., - что не позднее чем через год (это было в 1916 году) революция победит.

— Не может быть, — отвечал К.

— Ну, давай пари.

— Давай.

И вот, когда революция победила, даже несколько раньше, чем через год, Феликс Дзержинский при встречах называл этого товарища рабом.

Этот маленький эпизод, — добавляет А. И. Микоян, — яркая иллюстрация к характеристике Дзержинского как великого революционера, революционный дух которого не могли погасить ни тюрьма, ни ссылка, ни каторга». В вышеупомянутом письме от 31 декабря 1916 года Феликс снова писал мне: «Кажется, теперь можно переписываться с родиной, может быть, теперь у тебя есть известия о жизни наших родных… (Дзержинский имеет в виду партийных товарищей в Польше. — Г. С.) Верно ли, что и теперь у них ужасно тяжелая, жизнь?»

Большую радость доставляли Феликсу в тюрьме и на каторге письма от семьи и товарищей, письма от сына и сообщения о нем, а особенно фотографии. Ясик посылал ему свои картинки-вырезки и раскраски, а также продиктованные мне письма, которые я записывала дословно.

Получив одно из таких произведений Ясика, Феликс писал мне, что когда он увидел картинки-вырезки, сделанные собственными руками Ясика, то его залила волна Несказанной любви и нежности, и он выражал горячее пожелание, чтобы Ясик, когда вырастет, был «ясным лучом — умел сам любить и быть любимым».

В другом письме Феликс желает Ясику, чтобы он умел хорошо работать, чтобы работа доставляла ему радость и радовала других, чтобы он был для других примером. (Письмо от 4 марта 1917 года).

Но тюремные власти мучили политкаторжан всякими способами, издевались даже над их отцовскими чувствами.

В Бутырках Феликсу не дали фотографию нашего сына, которую я ему послала, и не позволили взглянуть на нее, хотя он расписался в почтовом извещении о получении. «Здесь, — писал мне Феликс в письме от 4 марта 1917 года, — в камере карточек нельзя держать — даже малого сына, но я надеялся, что мне дадут хотя бы один день поглядеть на нее».

Весть о Февральской революции в России застала меня в Цюрихе. Мы узнали о ней из швейцарских газет. Было в них также упомянуто об освобождении политзаключенных. Некоторое время, однако, я не знала, освобожден ли Феликс. Но уже сама надежда, что он на свободе была невыразимо радостной.

Первую весть об освобождении Феликса я получила только 10 апреля 1917 года от одной знакомой с детских лет — Функ. Она жила тогда в Берлине и прислала мне в Цюрих коротенькую телеграмму: «Ваш муж свободен». Через несколько дней я получила от нее открытку, датированную тем же числом — 10 апреля, следующего содержания: «…я только что прочитала в «Реформе» (Речь идет о краковской газете «Нова реформа». — Г. С.), что Феликс Дзержинский, находившийся в заключении в Москве, освобожден в первые дни революции».