Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

Дзержинскому надоели эти жандармские откровения.

— Скажите, господин полковник, зачем вы ко мне пришли? — спросил он в упор.

Иваненко ответил не сразу.

— Хотите откровенно? Хочу узнать, не разочаровались ли вы в своих убеждениях?

— Напрасно надеетесь, — сказал Феликс, — но позвольте и мне спросить: не слышали ли вы когда-либо голоса своей совести, не чувствуете хоть изредка, что вы защищаете злое дело?

Маленькие глазки Иваненко стали колючими.

— Советую вам подумать над нашим разговором, — сказал он, оставив без ответа вопрос Феликса, и вышел из камеры.

Спустя несколько дней Дзержинского вызвали в канцелярию. Там, в одном из кабинетов, оставили наедине с Иваненко.

Дзержинский почувствовал волнение, изнутри поднялась мелкая противная дрожь.

На этот раз Иваненко сделал вид, что прибыл по делу.

— Я приехал сообщить вам, что ваше дело передано в военный суд. Обвинительный акт вам уже направлен. Да вы не волнуйтесь. Военные суды теперь часто выносят приговоры менее суровые, чем судебная палата, — доброжелательным тоном говорил Иваненко.

Дзержинский знал, что это заведомая ложь.

Сквозь охватившую его тревогу и беспокойство — Дзержинский и сам не мог объяснить свое состояние — до него доходили вопросы полковника: есть ли книги, как кормят, о чем он думает…

— Что касается меня, — говорил Иваненко, — то я устроил бы в тюрьме театр.

И наконец, вот оно:

— Почему бы вам, господин Дзержинский, не сотрудничать с нами? Тогда ваш приговор может быть значительно смягчен.

— Это грусно, гнусно! Как вы смеете!

Феликсу казалось, что он кричит. Но горло от ненависти и омерзения перехватили спазмы, и голос был едва слышен.

— Бее сначала так говорят, а потом соглашаются, — хладнокровно сказал полковник.

А в своем дневнике Феликс записал:

«Уже поздно. Я хочу хотя бы здесь вести правильную жизнь, чтобы не отдать им своих сил. А я чувствую, что у меня столько сил, что мне кажется — я все выдержу и вернусь. Но если даже я не вернусь, этот дневник дойдет, быть может, до моих друзей, и у них будет хоть частичка моего «я», и у них будет уверенность, что я был спокоен, что я знал их в момент тишины, печали и радостных дум, и что мне хорошо настолько, насколько здесь может быть хорошо в тишине и одиночестве с мыслями о весне, о природе, о них; здесь, где иногда царит такая тишина, что можно вообразить себе, как живую, улыбку друзей…

Вчера и сегодня мною овладело какое-то беспокойство, дрожь, тревога… Отчего? Не знаю. Но мысли не могут сосредоточиться и бьются, и мечутся, как лоскутья, гонимые ветром…

Сегодня опять был у меня полковник. Когда я его увидел, я весь задрожал, словно почувствовал противное, скользкое прикосновение змеи к своему телу. Он пришел с тем, чтобы любезно сообщить, что мое дело передано в военный суд, и что обвинительный акт уже послан мне. Он выражал сожаление, что мое дело изъято из Судебной палаты, и уверял меня, что военные суды весьма часто выносят больше оправдательных приговоров и менее суровые приговоры, чем Судебная палата. Он расспрашивал, есть ли у меня книги, как меня здесь кормят, уверял, что устроил бы в тюрьме театр. А когда я вновь спросил его, не заговорила ли в нем когда-либо совесть, он с сочувствием и соболезнованием в голосе ответил, что я не в себе.

Во время этого непродолжительного разговора я чувствовал, что по мне как бы ползет змея, опоясывает меня и ищет, за что зацепиться, чтобы овладеть мной. Я не опасался, что не выдержу этого испытания. Я чувствовал только физическое отвращение и испытывал ощущение, обыкновенно предшествующее рвоте. Я возвратился в свою камеру, чувствуя, что у меня сейчас не хватает сил на обычное мое спокойствие… Я почувствовал на себе грязь, человеческую грязь… Зло, словно раскаленными железными клещами, рвет и жжет живое тело живого человека и ослепляет его. Оно заслоняет весь мир, чтобы каждую частичку, каждое дыхание, каждый атом наполнить болью — ужасной болью. «Безумие и ужас» — так назвал войну Андреев; но жизнь — это нечто во его раз худшее; вся жизнь, не только жизнь здесь, в казематах.

Ежедневно заковывают в кандалы по нескольку человек. Когда меня привели в камеру, в которой я уже когда-то, семь лет тому назад, сидел, первый звук, какой я услышал, был звон кандалов. Он сопровождает каждое движение закованного. Холодное, бездушное железо на живом человеческом теле. Железо, вечно алчущее тепла и никогда не насыщающееся, всегда напоминающее неволю».

Парадокс: подследственный превратился в следователя, жертва — в палача. Человек, из которого холодное, бездушное железо вытянуло все человеческое тепло, сам стал «железным». Советские карательные органы широко опирались на доносчиков, секретных сотрудников, провокаторов и шпионов. При этом «железный Феликс» не чувствовал «физического отвращения и ощущения, обыкновенно предшествующего рвоте». В основе каждого раскрытого ВЧК дела лежал донос. Разоблачить организацию «Союз защиты Родины и свободы», во главе которой стоял Борис Савинков, помогла молодая медсестра, которая донесла на своего любовника.

Офицер, член организации «Союза», расслабившись в постели, похвастался своей возлюбленной, что в Москве готовится восстание, что местом тайных встреч бывших офицеров является одна из московских больниц. Следуя, понятным только одной ей соображениям, девушка на следующий день, расслабившись в постели командира латышских стрелков, поделилась информацией. Возможно, она думала, что о восстании принято говорить в постели, и не видела принципиальной разницы между офицером Белой гвардии и латышом, охраняющим Кремль.

Я на собственном опыте убедилась, что есть люди, которым постельные разговоры о политике приносят больше удовольствия, чем секс.

Командир латышских стрелков, охранявших Кремль, немедленно передал эти сведения в ВЧК Дзержинскому.

Феликс поручил Петерсу и Лацису срочно заняться этим делом. Постепенно, шаг за шагом чекисты стали разматывать весь клубок организации. Личным примером Феликс учил оперативных работников ВЧК проницательности, умению вести следствие, по крупицам собирать и анализировать, казалось на первый взгляд не связанные и малозначительные факты и материалы, которые впоследствии давали ключ к раскрытию законспирированной организации.

«Переплетчику», хорошо знакомому на практике с основами и принципами конспирации, удавалось успешно раскрывать заговоры. На этом пути широко применялись провокаторы и провокации. Не зря Феликс посвятил столько времени изучению их повадок. В деле «Союза защиты» тоже была использована провокация. При аресте одной группы в Москве чекисты обратили внимание на необычно странный вид визитных карточек, найденных с деньгами. Карточки были причудливыми линиями разрезаны на части. Установили, что половина карточки служила пропуском для курьеров «Союза защиты». Она прикладывалась к другой половине, имевшейся у членов организации в другом городе.