Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

Я выдвинут на пост передовой линии огня, и моя воля — бороться и смотреть раскрытыми глазами на всю опасность грозного положения и самому быть беспощадным…

Физически я устал, но держусь нервами, и чуждо мне уныние. Почти — совсем не выхожу из моего кабинета — здесь работаю, тут же в углу за ширмой стоит моя кровать.

Адрес мой: Лубянка, 11».

Дзержинский не был грубым, он был скорее утонченным, как истинный Инквизитор. Он разбирался в людях и использовал это в своей работе. Председатель ЧК имел огромный простор для экспериментов над людьми. Интересное воспоминание о Дзержинском оставил великий певец Федор Шаляпин:

«Мне случилось увидеть и самого знаменитого из руководителей ЧК Феликса Дзержинского. На этот раз я не искал встречи с ним, а он пожелал увидеть меня. Я думаю, что он просто желал подвергнуть меня допросу, но из внимания, что ли» ко мне, избрал форму интимной беседы.

…И вот получаю я однажды приглашение на чашку чая к очень значительному лицу, и там находится Дзержинский. Дзержинский произвел на меня впечатление человека сановитого, солидного, серьезного и убежденного. Говорил с мягким польским акцентом. Когда я пригляделся к нему, я подумал, что это революционер настоящий — фанатик революции. В деле борьбы с контрреволюцией для него, очевидно, не существует ни отца, ни матери, ни сына, ни святого духа. Но в то же время у меня не получилось от него впечатления простой жестокости. Дзержинский держался поразительно тонко. В первое время мне долго не приходила в голову мысль, что меня допрашивают.

— Знаете ли вы Ш.? Какое впечатление он на вас производит? и т. д. и т. п.

Ш. отделался легкой карой».

Что можно назвать легкой карой? Долго не мучился? Или остался жить? Шаляпин не знал о любви Феликса к опере Гуно «Фауст». Жестокость, даже самая утонченная, имеет корни в толпе. Она вырастает из бурных волнений больших масс, которые часто взаимопротиво-речивы и конвульсивны. Такая жестокость всегда может найти оправдание в толпе — ведь и Дзержинский с коллегами защищал народные честь и достоинство, завоевания революции.

Феликс был создан для смерти. Он мог или умирать сам, или лишать жизни близких. Третьего варианта не было. Феликс не мог без тюрем. Он мог или сам сидеть в тюрьме, или садить туда своих штатных или мнимых врагов. В «Дневнике заключенного» Дзержинский писал:

«Тюрьма сделала то, что наше дело стало для меня чем-то ощутимым, реальным, как для матери ребенок, вскормленный ее плотью и кровью… Тюрьма лишила меня очень многого: не только обычных условий жизни, без которых человек становится самым несчастным из несчастных, но и самой способности к плодотворному умственному труду… Сколько лет тюрьмы, в большинстве случаев в одиночном заключении, не могли пройти бесследно. Но когда я в своем сознании, в своей душе взвешиваю, что тюрьма у меня отняла и что она мне дала, — то хотя я и не могу сказать, что объективно перевесило бы в глазах постороннего наблюдателя, но я не проклинаю ни своей судьбы, ни многих лет тюрьмы, так как знаю, что это нужно для того, чтобы разрушить другую огромную тюрьму, которая находится за стенами этого ужасного павильона».

За стенами павильона была жизнь, которую Феликс ненавидел. Он воевал не против русских, не против царизма, не против провокаторов, не против врагов революции, он сражался с жизнью. Не любил грязи, не любил крови, растерзанной плоти. Он любил чистоту и порядок.

29 августа 1918 г. Зосе Дзержинской через советскую миссию в Швейцарии с дипломатическим курьером было отправлено письмо:

«В постоянной горячке я не могу сегодня сосредоточиться, анализировать и рассказывать. Мы — солдаты на боевом посту и я живу тем, что стоит передо мною, ибо это требует сугубого внимания и бдительности, чтобы одержать победу. Моя воля — победить, и, несмотря на то, что весьма редко можно видеть улыбку на моем лице, я уверен в победе той мысли и движения, в котором я живу и работаю. Это дает мне силы.

Я думаю о вас, хотелось бы, чтобы ваш приезд не совпал с моментом наивысшего напряжения борьбы».

Семья Дзержинского находилась в эмиграции. Сына Ясика он еще не видел ни разу (только на фотографиях). О своей жизни в Швейцарии Софья Мушкат (Дзержинская) оставила подробные воспоминания.

«В Швейцарии существовал закон всеобщего обязательного обучения детей с шестилетнего возраста. Школьный год начинался 1 апреля и продолжался до конца июля, затем были двухмесячные каникулы. В сентябре школьные занятия снова возобновились.

Климат в Цюрихе не был здоровым. Весной там бушевал горный ветер, так называемый фан. По нескольку дней и ночей он непрерывно свирепствовал с такой силой, что весь дом дрожал, хлопали окна, и ветер гулял по комнате. После такого вихря всегда наступала длительная слякоть. Весной все время попеременно то вихри, то дожди или снег. Зимой в хорошую погоду город был окутан густым белым туманом, который рассеивался лишь к часу-двум дня. Только тогда появлялось яркое, лучистое солнце, но ненадолго. Цюрихский климат вредно отражался на здоровье Ясика, и он часто болел ангиной с очень высокой температурой.

1 апреля 1918 года, согласно швейцарским законам, Ясик и его товарищ Янек, сын Стефана и Марии Браг-ман, поступили в первый класс цюрихской школы на Университетской улице, недалеко от дома, где мы жили. Обоим уже исполнилось по шесть лет. В первых классах детей учили читать и писать по-немецки, а одновременно приучали говорить по-немецки. Это было хорошо для Ясика и Янека, так как они уже у нашей хозяйки фрау Бюрги в Унтер-Эгери немного научились говорить по-немецки.

Детей в первом классе было много — около 50 человек. Учеба начиналась утром в 8 часов и кончалась в 11.

К моему удивлению, учитель первого класса в беседе со мной заявил, что Ясик и Янек выделяются среди учеников своего класса своим умственным развитием.

Ясик охотно ходил в школу и был доволен, но с возмущением рассказывал мне, что учитель ходил с большой линейкой, которой бил детей по головам.

В Цюрихе я посещала лекции в университете по педагогике как вольнослушательница. Ходила я также некоторое время на практические занятия студентов педагогического факультета, которые проводились в специально предназначенной для этого школе.

Летом 1918 года в Цюрихе свирепствовала сильная эпидемия гриппа, называвшегося тогда испанкой. Заболевали ею главным образом мужчины, причем поголовно все. Были дни, когда на улицах Цюриха почти не видно было милиционеров — все были больны гриппом.

В квартире, где я снимала комнату, также болели все мужчины. Я боялась за Ясика и по совету врача увезла его в детский санаторий курорта Рейфельден. Но вскоре я получила сообщение, что Ясик заболел. Я немедленно поехала в Рейфельден, где узнала, что и там свирепствует испанка. Был даже смертельный случай. Оказалось однако, что Ясик болен не гриппом, а ветряной оспой.