Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

Дзержинский, прибывший в отряд Попова с требованием выдать Блюмкина, не подозревал, что в двадцати метрах от него на том же настаивал Блюмкин. Тогда он был уверен, что большевики не посмеют казнить его за убийство представителя германского империализма. Наверное, узнав о расстреле без суда и следствия своего товарища по партии, заместителя председателя ВЧК Александровича, он переменил бы свою точку зрения.

Левоэсеровские чекисты слишком явственно ощущали гнев и ярость Дзержинского, чтобы положиться на его беспристрастность, и потому отказались выдать Блюм-кина. Помимо прочего такая выдача противоречила бы всем традициям террора: не случайно Ю. Саблин на допросе с негодованием отверг упрек «в укрывательстве от ареста Блюмкина»: «На столь циничный призыв… я не считаю возможным что бы то ни было отвечать».

Утром 7 июля, когда по особняку в Трехсвятительском переулке стала палить артиллерия Вацетиса, «мятежники», многие из которых не понимали смысла происходящего, бросились врассыпную. Тут было не до Блюмкина (забыли даже о сидящих в подвале арестованных большевиках). Его вместе с другими ранеными отвезли в 1-ю городкую больницу, где он назвался Григорием Беловым — красноармейцем, сражавшимся с поповцами. В те дни в больнице был установлен строжайший режим: в Москве шла настоящая охота за беглыми левыми эсерами, и под страхом расстрела была запрещена выписка больных с огнестрельными ранениями. Однако Блюмкину 9 июля удалось совершить побег — с помощью, как он их назвал, «внепартийных друзей, извещенных случайно о моем пребывании в больнице». Через день он был уже за пределами Москвы.

Конец июля и весь август он под фамилией Авербах пробыл в Рыбинске. Затем, превратившись в гражданина Вишневского, переехал в Кимры. Никто бы не узнал в скромном чиновнике уездного комиссариата земледелия грозу германского посольства. Только в сентябре Блюмкину удалось связаться с Прошьяном и сообщить о своей готовности отправиться на оккупированную немцами Украину для продолжения террористической работы. Прошьян предложил ему перебраться под Петроград и ждать отправки. Однако в октябре, без ведома ЦК, он приезжает в Москву, чтобы поторопить события: на Украине — война, он не может оставаться в позиции безучастного созерцателя. За два дня до первой годовщины Октября Блюмкин уже в Белгороде, на пороге Скоропадчины.

«По ряду причин, — оговаривается он в своих показаниях Киевской губчека, — мне нельзя еще говорить о ней (т. е. о подпольной работе, — Г. С.) легально, подробно. Скажу только следующее: я был членом боевой организации партии и работал по подготовке нескольких террористических предприятий против виднейших главарей контрреволюции. Такого рода деятельность продолжалась до свержения гетмана. При правительстве директории, в период диктатуры кулачества, офицерства и сечевых стрелков, я работал для восстановления на Украине Советской власти. По поручению партии организовал совместно с коммунистами и другими партиями на Подолии ревкомы и повстанческие отряды, вел советскую агитацию среди рабочих и крестьян, был членом нелегального Совета рабочих депутатов Киева — словом, посильно я служил революции». Девушка, ставшая в последствии женой поэта Мандельштама, несколько раз встречала его, «мелькавшего, исчезавшего, конспиративного», в крохотной украинской деревеньке; было это при Петлюре.

В апреле 1919 года Киев был занят красными, и Блюмкин решает нанести визит своим бывшим коллегам. Что послужило мотивом этой явки? Прежде всего, преобладающее непонимание истинного, как казалось Блюмкину, значения акта над Мирбахом, которое он хотел разъяснить с той самой минуты, когда перед левоэсеровским ЦК встал вопрос, выдавать его или не выдавать? Это желание еще более усилилось, когда была развернута широкая кампания по дискредитации левых эсеров и их лидеров. «Гнусное предательство», «азефовщина», «иезуитизм» — эти выражения советской и партийной печати по адресу недавних союзников были если не самыми мягкими, то наверняка самыми распространенными.

Явившись в Киевскую губчека, он настаивает: мятежа не было, восстания не было — была самооборона революционеров, волею трагических обстоятельств попавших в безысходный тупик. Он уверяет, что ни он, ни Андреев «ни в коем случае не согласились бы совершить убийство германского посла в качестве повстанческого сигнала». Он совершенно исключает возможность того, что за спиною террористов ЦК вел свою потаенную интригу: «Мне доверяли в партии, я был близок к ЦК и знаю, что подобного действия он не мог совершить».

Свои объяснения, почему он решил явиться в КГЧК с тем, что меньше всего напоминает «повинную», Блюмкин завершает в энергичных выражениях: «До сих пор я, один из непосредственных участников этих событий, не мог в силу партийного запрета явиться к Советской власти, довериться ей и выяснить, в чем она видит мое преступление против нее. Я, отдавши себя социальной революции, лихорадочно служивший ей в пору ее мирного наступательного движения, вынужден был оставаться в стороне, в подполье. Такое состояние для меня не могло не явиться глубоко ненормальным, принимая во внимание мое горячее желание реально работать на пользу Революции. Я решил явиться в Чрезвычайную комиссию… чтобы подобное состояние прекратить».

Блюмкин не кается, не бьет себя в разочарованную грудь, он вовсе не отказывается от того, что сделал, думал и думает. Было бы ошибкой, заявляет он, рассматривать его приход как отказ от теракта, «равно как и отказ от моего эсеровского понимания революции и Советской власти. Я по-прежнему остаюсь членом партии левых социал-революционеров, по-прежнему расхожусь во многом в политике Советской власти, и именно это побуждает меня вполне честно рассеять все то запутанное, трагическое положение, которое создалось благодаря отказу ЦК выдать меня в результате убийства Мирбаха…» И демонстративно подписывается: «Член партии левых социалистов-революционеров».

Автобиография:

«Родился в 1877 г. Учился в гимназии в г. Вильне. В 1894 г., будучи в 7-м классе гимназии, вхожу в социал-демократический кружок саморазвития; в 1895 г. вступаю в литовскую социал-демократию и, учась сам марксизму, веду кружки ремесленных и фабричных учеников. Там меня в 1895 г. и окрестили Яцеком. Из гимназии выхожу сам, добровольно в 1896 г., считая, что за верой должны следовать дела, и надо быть ближе к массе и с ней самому учиться. В 1896 же году прошу товарищей посылать меня в массы, не ограничиваясь кружками. В то время у нас в организации шла борьба между интеллигенцией и рабочими верхушками, которые требовали, чтобы их учили грамоте, общим знаниям и т. д., а не совались не в свое дело, в массы. Несмотря на это, мне удалось стать агитатором и проникать в совершенно нетронутые массы на вечеринки, в кабаки, там, где собирались рабочие.