Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

Вот против этих-то ударов и восставали всей душой левые эсеры. Но, скорее всего, ошибочно всю совокупность фактов, толкнувших большевиков на отчаянные и крайне непопулярные меры, отозвавшиеся судорогой крестьянских восстаний, левоэсеровские теоретики сводили к германскому колену, поставленному на грудь революционной России. И переход от власти Советов к власти исполкомов (системе «красных губернаторов») и разгон сельских Советов с последующим насаждением комбедов, где верховодили Игнашки Сопроновы и деды Щукари — все это левыми эсерами сводилось к Бресту. Как писал Б. Камков, «капитуляция вовне неминуемо влечет за собой капитуляцию внутри». «Мир-бах не позволит!» — эту очень характерную реплику, раздавшуюся со скамей левой оппозиции, зафиксировал стенограф во время выступлений Ленина на V съезде Советов.

Убийством Мирбаха левые эсеры рассчитывали либо сорвать мирную передышку и в войне с Германией вновь сомкнуться с большевиками (по крайней мере — с их левым крылом), либо продемонстрировать бессилие германского империализма, тем самым подвигнув российское крестьянство на тотальное против него восстание.

Внеочередное выступление на съезде наркомвоенмо-ра Троцкого заставило левых эсеров поспешить с террористическим актом. Металл ически-звенящим голосом, в тоне, не оставляющем сомнения в серьезности намерений, он зачитал приказ по армии, согласно которому объявлялся вне закона всякий, кто пытался во фроито-вой полосе спровоцировать немцев. Этим, слабо возразила Спиридонова, «партия левых эсеров приговаривается к расстрелу». Похоже, именно приказ Троцкого послужил запалом к бомбе, разорвавшейся через день в посольском особняке.

На следующий день после того, как Достоевский задал риторический, казалось бы, вопрос: стоит ли гармония мира слезы ребенка? — был найден и ответ: стоит — если это слеза моего ребенка. С самого своего зарождения русский террор был терзаем проблемой «права на убийство». Да, этот сановник виновен, и его устранение есть благо для миллионов, но вправе ли один человек отнять жизнь другого? По замечанию историка Бориса Николаевского, «старик Кант был бы, конечно, безмерно удивлен, если бы смог, встав из могилы, узнать, что его нравственный закон нередко играл роль того категорического императива, который заставлял многих русских террористов начала XX века брать в свои руки динамитные бомбы».

Эсеровский террор идет от оскорбленного чувства. Оскорбленного за народ, как за обесчещенную сестру. Теракт есть персонификация народного возмущения, и террорист воспринимает то, что он должен сделать одновременно как священный долг и как тяжкий грех. Поэтому казнящего и казнимого соединяет тесная, можно сказать, интимная связь, поэтому террорист часто оставляет свою жизнь вместо отнятой — вспомним Каляева, Сазонова, Донского. Многие из террористов-интеллигентов, говорит тот же Николаевский, «больше думали о том, как они умрут, чем о том, как убьют другого. Последнее… было тяжелой необходимостью, первое — радостным подвигом».

Борис Донской отказался от спасительного побега, ссылаясь на евангельскую притчу о пшеничном зерне, что принесет много плода лишь в том случае, когда умрет. «Благослови меня, мама, — писал он в последнем письме, — мне хорошо, будто в синее небо смотрю». Письмо попало не в Рязанскую губернию, а к немецким следователям. Они были в растерянности: как может сын просить материнского благословения на убийство?

Различия между террором массовым, большевистским и индивидуальным, эсеровским, конечно, глубже, чем разница между убийствами, так сказать, штучными и групповыми. Большевистский террор идет от доктрины; в схеме большевиков не было места для человека, он исчезал, становился фантомом, растворялся под именем «классового врага». Большевистский террор технологичен: один ведет следствие, другой арестовывает, третий выносит приговор, четвертый конвоирует, пятый, наконец, приводит приговор в исполнение. Он технологичен и уже потому — как ни странно звучит этот эпитет применительно к террору — бесчеловечен.

Большевистский террор — это террор победителей, опасающихся упустить завоеванное. Эсеровский — террор побежденных, не находящих иного способа выразить свое возмущение и ярость. Показательно, например, что Исполнительный Комитет «Народной воли» 10 сентября 1881 г. (всего через шесть месяцев после убийства Александра II) послал сочувственную телеграмму американскому народу по случаю смерти президента Гарфильда, убитого анархистом Ч. Гито, и выразил убеждение, что «в стране, где свобода личности дает возможность честной идейной борьбы, где свободная народная воля определяет не только закон, но и личность правителей — в такой стране политическое убийство как средство борьбы — есть проявление того же духа деспотизма, уничтожение которого в России мы ставим своей задачей. Диспотизм личности и деспотизм партии одинаково предосудительны, и насилие имеет оправдание только тогда, когда оно направляется против насилия»…

Разумеется, и левые эсеры, унаследовав этот подход, решились на убийство Мирбаха, только придя к выводу, что иных средств протеста в их распоряжении уже нет. Однако здесь крылось трагическое заблуждение: ресурсы мощной легальной партии были далеко еще не исчерпаны. Она могла бороться за голоса избирателей, оппонировать большевикам во ВЦИК и на съездах Советов и т. п. Влияние ее росло день ото дня. Продолжай большевики свою «башибузукскую», по словам Ленина, политику в деревне, трудно поручиться, что они выиграли бы и следующие выборы. Сохрани левые эсеры терпение и выдержку, перед ними открывались бы неплохие перспективы. Увы. они дрогнули, сорвались в отчаянии. Объятия, в которых душила Германия революционную Россию, им показались нестерпимыми. Что бы ни стояло за покушением, это было ложным шагом, и его последствия левым эсерам пришлось испытать на себе уже через час после того, как доктор посольства установил, что Мирбах мертв.

В ночь на 6-е июля террористы не спали. Еще и еще раз в уме проигрывались детали покушения, возможные к нему препятствия. Думали ли они о побеге? На этот вопрос Блюмкин отвечает — нет. «Я знал, что наше деяние может встретить порицание и враждебность правительства, и считал необходимым и важным отдать себя, чтобы ценою своей жизни доказать нашу полную искренность, честность и жертвенную преданность интересам Революции… Кроме того, наше понимание того, что называется этикой индивидуального террора, не позволяло нам думать о побеге. Мы даже условились, что если один из нас будет ранен и останется, то другой должен найти в себе волю застрелить его… Если мы ушли из посольства, то в этом виноват непредвиденный, иронический случай». Даже через три года Блюмкин продолжает терзаться совершенным им «отступлением от правил». Узнав, что Эренбург едет в Париж, где, возможно, встретится с Савинковым, Блюмкин просит узнать его, как Борис Викторович смотрит на уход с акта. «Я не понял», — признается Эренбург.