Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

— Вы от Дзержинского?

— Да.

— Пожалуйста.

Гостей провели в гостиную и усадили в кресла. Ссылаясь на текст мандата, Блюмкин настаивал на личном свидании с графом Мирбахом. После небольшой дискуссии доктор Рицлер направился на второй этаж — в кабинет посла.

Разговор с графом Мирбахом длился не более 5 минут и до того момента, пока доктор Рицлер не предложил прекратить переговоры с тем, чтобы дать письменный ответ через заместителя наркоминдел Карахана. Николай Андреев, до сих пор не принимавший участия в разговоре, спросил: наверное господа желают знать, какие меры будут приняты по делу Роберта Мирбаха. Очевидно, это был сигнал к открытию боевых действий, ибо тотчас Блюмкин со словами: «Это я вам сейчас покажу» опустил руку в портфель, выхватил револьвер и выстрелил сначала в Мирбаха, затем в Мюллера и Рицлера.

Далее показания участников и свидетелей драмы расходятся:

Блюмкин. Они упали. Я прошел в зал.

Мюллер. Мы были так поражены, что остались сидеть в креслах.

Блюмкин. В это время Мирбах встал и, согнувшись, направился в зал, за мной. Подойдя к нему вплотную, Андреев на пороге, соединяющем комнаты, бросил себе иему под ноги бомбу. Она не взорвалась.

Рицлер. Граф Мирбах вскочил, бросился в большой зал, куда за ним последовал спутник делегата (Блюмкина), между тем как тот под прикрытием мебели продолжал стрелять в нас, а потом кинулся за графом.

Блюмкин. Тогда Андреев толкнул Мирбаха в угол (тот упал) и стал извлекать револьвер… Я поднял лежавшую бомбу и с сильным разбегом швырнул ее. Теперь она взорвалась необычайно сильно. Меня отшвырнуло к окнам, которые были вырваны взрывом.

Мюллер. Последовал взрыв первой бомбы, брошенной в зал со стороны окон… Оглушительный грохот раздался вследствие падения штукатурки стен и осколков разгромленных оконных стекол. Вероятно, отчасти вследствие давления воздуха, отчасти инстинктивно доктор Рицлер и я бросились на пол. После нескольких секунд мы бросились в зал, где граф Мирбах, обливаясь кровью из головной раны, лежал на полу; в некотором отдалении от него лежала невзорвавшаяся бомба.

Блюмкин. Я увидел, что Андреев бросился в окно. Механически и инстинктивно подчиняясь ему, его действию, я бросился за ним. Когда прыгнул, сломал ногу. Андреев уже был на той стороне ограды, на улице садился в автомобиль. Едва я стал карабкаться по ограде, как из окна начали стрелять. Меня ранило в ногу, но все-таки я перелез через ограду, бросился на панель и дополз до автомобиля.

Мюллер. Выбежавшие из дверей подъезда слуги крикнули страже стрелять, но последняя стала стрелять слишком поздно и этим дала возможность скрыться безнаказанно убийцам.

Б. Бажанов, бежавший на Запад секретарь Сталина, полагает (ссылаясь на рассказ Биргера, двоюродного брата Блюмкина), что дело было вовсе не так: «Когда Блюмкин и сопровождавшие его были в кабинете Мирбаха, Блюмкин бросил бомбу и с чрезвычайной поспешностью бросился в окно, причем повис штанами на железной ограде в очень некомфортабельной позиции. Сопровождающий его матросик не спеша ухлопал Мирбаха, снял Блюмкина с решетки, погрузил в грузовик и увез. Опровергать Бажанова нет надобности; замечу только, что каким бы ни было его отношение к террору, но вид ползущего по асфальту и истекающего кровью человека очень мало напоминает комическую картину, нарисованную канцеляристом.

Террор — удел молодых. Балмашев застрелил Сипя-гина в двадцать. Двадцать восемь было Каляеву, когда он взорвал коляску великого князя Сергея Александровича. Плеве был сражен рукой двадцатипятилетнего Сазонова. Совсем юной девушкой Спиридонова открывает огонь по ротмистру Луженовскому. Сколько лет было Савинкову, когда он вместе с Азефом возглавил Боевую Организацию социал-революционеров? Гершуни — в момент ареста? Донскому, метнувшему начиненный динамитом термос под ноги Эйхгорну?

Отходящую эпоху, как старую дворнягу, ищущую уединения, чтобы тихо околеть, неутомимо преследовали мальчишки — наивно-нетерпеливые, злобно-восторженные, сосредоточенно-самоотверженные. «Вы не будете стрелять, — говорит герой Джека Лондона. — Чтобы убить человека, необходимо мужество… Нажимайте сильнее… курок еще и до половины не дошел. Ну-ка попробуйте убить человека. Сделайте в нем дыру величиной с кулак, чтобы его мозг брызнул на ваш пол. Вот что значит убить человека…» Но эти мальчики хорошо знали, как это больно — умирать, и они не ведали пощады. В их глазах таился мрак ожесточения. «Угрюмо-тусклый огонь», сказал бы Тютчев.

Возражая тем, кто сравнивал русских террористов с древними христианскими мучениками, А. Изгоев, один из авторов «Вех», заметил, что среди христианских мучеников было много людей зрелого и пожилого возраста, в то время как среди современных ему революционеров, кончающих жизнь на эшафоте, люди, перешагнувшие рубеж 35–40 лет — исключение. Причины этого он находил в различном душевном типе тех и других. В христианстве преобладало стремление научить человека с достоинством встречать смерть. Революциона-ризм побуждал человека искать смерть — во имя Революции.

Изгоев уловил весьма характерное: в обществе сложился критерий левизны, согласно которому левее тот, кто ближе к смерти, чья работа опаснее не для существующего порядка вещей, а для самого индивида. Социал-революционер много ближе к виселице, чем социал-демократ. «И вот это обстоятельство и оказывает магическое влияние на душу наиболее чутких представителей русской интеллигентной молодежи. Оно завораживает их ум и парализует совесть: все освящается, что заканчивается смертью, все дозволено тому, кто идет на смерть…»

Казалось бы, гибелью был насыщен сам воздух эпохи. «Открыть окно, — молвил Пастернак, — что жилы отворить». Мальчики шли в революцию, вспоминал Мандельштам, «с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары: то был вопрос влюбленности и чести. И тем и другим казалось невозможным жить не согретыми славой своего века, и те и другие считали не возможным дышать без доблести»; Кстати, и сам Осип Мандельштам пятнадцатилетним ездил в Райволу — проситься в террор (правда, по малолетству получил отказ).

Террор — удел молодых. Лейтенанту Мюллеру Блюмкин показался лет 30–35, поэту Шершеневи-чу — сорокалетним. Между тем 6 июля 1918 года Блюмкину не исполнилось еще и двадцати.

«Я не знал, куда мы едем. У нас не было заготовленной квартиры, мы были уверены, что умрем. Нашим маршрутом руководил шофер из отряда Попова. Мы были взволнованны и утомлены. У меня мелькнула усталая мысль: надо в комиссию, «заявить», — вспоминал Блюмкин.

Когда автомобиль № 27–60 прибыл в отряд Попова, обнаружилось, что Блюмкин не способен самостоятельно передвигаться: он был ранен в ногу, ниже бедра, к этому прибавились надлом лодыжки и разрыв связок. Матросы на руках перенесли его в штаб, где ему предстояло прежде всего стать неузнаваемым. Его пышная шевелюра была острижена, борода сбрита, офицерский френч сменился солдатской гимнастеркой — в таком виде его встретили служащие лазарета, находившегося через дорогу.