Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

Несомненно, бессонной ночью Блюмкину не раз являлся Мирбах. В последний раз они могли видеть друг друга 5-го июля, на заседании съезда Советов. В то время как делегаты — левые эсеры, потрясая кулаками, выкрикивали проклятия в адрес Германии, граф «высокий, прямой, сухой, восседал в дипломатической ложе с видом человека, попавшего в зверинец, но настолько хорошо воспитанного, чтобы не обнаружить своего презрения даже перед обезьянами». Возможно, их взгляды на минуту встретились, но Мирбаху не суждено было отличить своего убийцу в гуще беснующих делегатов. Зато Блюмкин хорошо разглядел его: граф был для Блюмкина лицом одушевленным, он ненавидел графа и страстно желал его смерти.

Остаток ночи был посвящен устройству личных дел, подведению, возможно, итогов жизни. Блюмкин пишет прощальное письмо:

«Уважаемый товарищ!

Вы, конечно, удивитесь, что я пишу это письмо вам, а не кому-нибудь иному. Встретились мы с вами только один раз. Вы ушли из партии, в которой я остался. Но, несмотря на это, в некоторых вопросах вы мне ближе, чем многие из моих товарищей по партии. Я, как и вы, думаю, что сейчас речь идет не о программных вопросах, а о более существенном: об отношении социалистов к войне и миру с германским империализмом. Я, как и вы, — прежде всего, противник сепаратного мира с Германией, и думаю, что мы обязаны сорвать этот постыдный для России мир каким бы то ни было способом, вплоть до единоличного акта, на который я решился…

Но кроме общих и принципиальных моих, как социалиста, побуждений, на этот акт меня толкают и другие побуждения, которые я отнюдь не считаю нужным скрывать — даже более того, я хочу их подчеркнуть особенно. Я — еврей, и не только не отрекаюсь от принадлежности к еврейскому народу, но горжусь этим, хотя одновременно горжусь и принадлежностью к российскому народу. Черносотенцы-антисемиты, многие из которых сами германофилы, с начала войны обвиняли евреев в германофильстве и сейчас возлагают на евреев ответственность за большевистскую политику и за сепаратный мир с немцами. Поэтому протест еврея против предательства России и союзников большевиками в Брест-Литовске представляет особенное значение. Я как еврей и как социалист, беру на себя совершение акта, являющегося этим протестом.

Я не знаю, удастся ли мне совершить то, что я задумал. Еще меньше я знаю, останусь ли я жив. Пусть это мое письмо к вам, в случае моей гибели, останется документом, объясняющим мои побуждения и смысл задуманного мною индивидуального действия. Пусть те, кто со временем прочтут его, будут знать, что еврей-социалист не побоялся принести свою жизнь в жертву протеста против сепаратного мира с германским империализмом и пролить кровь человека, чтобы смыть ею позор Брест-Литовска.

Жму крепко вашу руку и шлю вам сердечный привет.

Ваш…

Пути документов неисповедимы. Ю. Фелыптинский, первый публикатор письма, сообщает, что оно извлечено из Бахметьевского архива Колумбийского университета (Нью-Йорк) в копии, в свою очередь, воспроизведенной рукою Г. А. Алексинского с другой копии. Кому адресовано письмо, установить невозможно, но характерно, что не товарищам по партии или членам ЦК, а стороннему человеку. Блюмкин принадлежал к партии, полное наименование которой — «партия левых социалистов-революционеров (интернационалистов)». Смешно было бы в ней различать эллина и иудея, но вот жизнь подходит к роковой черте, и ее герой, подобно герою «Иудейской войны» Фейхтвангера, не раз отрекавшемуся от своих национальных корней, да так и не отрекшемуся, вспоминает, кто он. Ему трудно согласиться с ролью слепого оружия ЦК, однако и невозможно заявить об этом своим товарищам по партии. Доверяясь бумаге, он оставляет это на потом, на после смерти.

Следует отдать должное деликатности адресата (если до него дошло письмо). Но отчего сам Блюмкин, оставшись в живых, не вспоминал об этом письме? Наверное, по той же причине, по которой Ленский, закончись дуэль благополучно, вероятно, изорвал бы написанное им в ночь перед поединком. У Блюмкина не было письма под рукой, поэтому он просто вычеркнул его из памяти.

6 июля Блюмкин пошел к Лацису и взял у него дело Мирбаха — на время, сделать несколько выписок. Затем — в канцелярию, где пишбарышня привычно выдала ему бланк комиссии. В своем кабинете Блюмкин сел за «ундервуд» и отбил следующий текст:

«Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией уполномочивает ее члена, Николая Андреева войти непосредственно в переговоры с господином германским послом в России графом Вильгельмом Мирбахом по делу, имеющему непосредственное отношение к самому господину германскому послу».

Подпись секретаря ВЧК Ксенофонтова подделал сам Блюмкин, подпись Дзержинского — Прош Прошьян, который исполнял в подготовке акции роль, так сказать, технического директора. Печать к «мандату» приложил Вячеслав Александрович, заместитель Дзержинского. Он же черкнул записку в гараж с приказом предоставить в распоряжение Блюмкина автомобиль: только после этого Блюмкин сообщил ему о потаенном смысле этих приготовлений.

Сев в автомобиль, Блюмкин отправился к себе в гостиницу «Элит», где переоделся, и двинулся к Прошьяну, проживавшему в первом доме Советов; у Прошьяна его дожидался Андреев. Дать последние указания, вручить Блюмкину бомбу и револьверы было делом нескольких минут. Можно только догадываться, что делают люди, когда все приготовления к убийству закончены: садятся «на дорожку», говорят «ни пуха, ни пера», молча обнимаются?

…Около четырнадцати часов два молодых человека с одинаковыми портфелями вышли из подъезда первого дома Советов и уселись в машину. Кроме шофера, полагавшего, что предстоит обычное задание, в ней находился так и оставшийся безымянным черноморский матрос из отряда Попова. Вооруженный бомбой, он понимающе кивнул двум террористам. Блюмкин наклонился к шоферу и твердым голосом приказал: «Вот вам кольт и патроны, езжайте тихо, у дома, где остановимся, не прекращайте все время работы мотора, если услышите выстрел, шум, будьте спокойны». Привыкший ничему не удивляться, шофер молчаливо повиновался. Машина, несущая смерть, тронулась.

Через 15 минут молодые люди, в которых, как не преминул бы заметить Валентин Катаев, было «нечто троцкое, чернокожаное», стояли у двери посольства. На знак вышел немец-швейцар. Блюмкин долго объяснялся с ним на плохом немецком языке. Наконец, понял, что господа обедают. Их усадили на диванчик и попросили подождать.

Вскоре к ним вышел советник посольства граф Бас-ссвитц. Ознакомившись с мандатами, он поклонился и ушел. Монти сейчас же вслед за ним появились старшин советник Рицлер и переводчик Мюллер.