Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Живи еще хоть сотню лет,

Чем эта мокрая траншея,

Чем этот серенький рассвет.

Стою в намокшей плащ-палатке,

Надвинув каску на глаза,

Ругая всласть и без оглядки

Все то, что можно и нельзя.

Сегодня лопнуло терпенье,

Осточертел проклятый дождь, —

Пока подымут в наступленье,

До ручки, кажется, дойдешь.

Ведь как-никак мы в сорок пятом,

Победа — вот она! Видна!

Выходит срок служить солдатам,

А лишь окончится война,

Тогда — то, главное, случится!

И мне, мальчишке, невдомек,

Что ничего не приключится,

Чего б я лучше делать смог.

Что ни главнее, ни важнее

Я не увижу в сотню лет,

Чем эта мокрая траншея,

Чем этот серенький рассвет.

Расслышит ли в этих стихах нынешний, нового поколения чита­тель не только законную гордость важностью совершенного в вой­ну, но и явственную горечь, что «то, главное», предвкушаемое, чаемое — не сбылось?

Те недавние солдаты, которые в первые мирные годы шумно и ве­село обживали институтские аудитории, и думать не думали, что они совсем еще не отвоевались, как им тогда казалось.

Пусть их самих еще не накрыл залп «исторических» постановле­ний, но официозной критикой уже хорошо была пристреляна та до­рога, та проблематика, к которой вчерашние фронтовики, естествен­но, тяготели.

«В каждом из нас, — скажет лет тридцать спустя Григорий Бакла­нов, —хранилось то единственное, что мы действительно знали так, как не будут знать последующие поколения... Мы несли его в себе».

Было, было, о чем рассказать!.. Но уже громили повесть Каза­кевича «Двое в степи», душили песню Исаковского «Враги сожгли родную хату», объявляли «фальшивой прозой» фронтовые записки Твардовского «Родина и чужбина» и пеняли ему за «жестокую па­мять» о множестве погибших...

И уже как-то поперхнулись иные из молодых поэтов, обескура­женные упреками в «субъективизме» и настоятельными требования­ми переходить на иную, мирную тематику.

Правда, новый студенческий народец, часто еще не успевший снять гимнастерку с сапогами, был тертый, обстрелянный, глядев­ший смерти в глаза. Вытянуться по команде смирно не спешил. Даже ершился.

Герой обороны Одессы Григорий Поженян, попавший в космопо­литы (еврей же!), стал возражать против своего исключения из ин­ститута и, когда разгневанный Гладков возопил, чтоб и ноги его в институте не было, «послушно» встал на руки и так проследовал к дверям директорского кабинета. Поступок, вошедший в неписанную историю нашей альма-матер!

Лева Устинов, известный в будущем детский драматург, похва­лил «Двое в степи» на семинаре и продолжал стоять на своем даже тогда, когда казакевичевскую повесть разнесла «сама» «Правда». — И пошла писать губерния! Надвигалось партсобрание с пресловуты­ми «оргвыводами». И никто иной, как новый директор — В.С. Сидорин, сменивший Гладкова, потихоньку присоветовал «ослушнику» на время исчезнуть из Москвы.

Терпеть вольнодумцев не собирались. Наум, а для всех нас просто Эмка, Мандель, принявший псевдоним Коржавин, «первою любобовью Москвы послевоенной был», как будет впоследствии сказано в стихах Володи Корнилова. В самом деле, его несколько аскетичные по форме стихи захватывали душевной открытостью, энергией мысли, смелостью, с которой поэт шел наперекор господствующему мнению, смея «свое суждение иметь» даже о самом до небес восславля­емом вожде: «Суровый, жесткий человек, не понимавший Пастерна­ка». Он открыто читал стихи о «повальном страхе тридцать седьмого года», о «сытеньком бюрократе», который «спрятался за знаменем красным», и о своей зависти к декабристам:

Можем строчки нанизывать

Посложнее, попроще,

Но никто нас не вызовет

На Сенатскую площадь.

...Мы не будем увенчаны,

и в кибитках снегами

настоящие женщины

не поедут за нами.

В Краткой литературной энциклопедии застойных лет коржавинская биография излагается с эпическим спокойствием: «Окончил горный техникум в Караганде, в 1959 — Литературный институт им. М. Горького». Опущены сущие «мелочи»: в наш институт Мандель поступил еще в 1945 году и «сменил» его на техникум после ареста и долгой «перемены мест» в качестве ссыльного.

Вернувшись в столицу лишь в годы оттепели, поэт не унялся и по-прежнему страстно доискивался правды об истории, революции, нашем времени. В брежневскую эпоху вновь пришелся не ко двору, был вынужден эмигрировать и оказался за океаном. «Я уехал из жиз­ни своей, — говорилось в его стихах. — ...Я каждый день встаю в чу­жой стране».

И только события 80-90-х годов дали ему возможность приез­жать на родину, в судьбе которой по-прежнему стремится участво­вать и своими стихами, и публицистикой, и замечательной книгой мемуаров «В соблазнах кровавой эпохи».

«Напряженный духовный опыт», — эти слова сказаны автором в стремлении определить, что же составляет содержание и пафос его воспоминаний. Характеристика на редкость точна. Перед нами искреннейшая «исповедь сына века», человека, чрезвычайно рано, в начале 30-х годов, зажившего по-настоящему духовной жизнью и склонного мыслить самостоятельно и смело при всей своей тогдаш­ней наивности и подверженности властительным в ту пору «соблазнам» — утопическим представлениям о близости мировой револю­ции, несущей счастье человечеству.

Процесс формирования личности, вообще бесконечно сложный, приобретал особый драматизм в ту послереволюционную эпоху, ког­да, как пишет Коржавин, «набегание одна на другую разных куль­турных традиций и влияний создавало причудливое их сочетание в одном человеке» (не вспоминаются ли вам гершензоновские слова, которыми открывается моя книга?)

«А Россия разворачивалась передо мной дальше...», — говорится о движении эшелона, с которым ехал в эвакуацию юный поэт. Но она «разворачивалась» перед ним и по-иному — множеством встречен­ных людей, то увиденных совсем мимолетно, то оказавшихся рядом надолго, ставших причастными его судьбе, одни — усугубив ее труд­ности, другие же — поддержав, выручив, чему-то научив или, пусть жестко, без «сантиментов» заставив взглянуть на жизнь без иллю­зий, порожденных пресловутыми «соблазнами».

В том, что людей последней категории в коржавинских воспоми­наниях несравненно больше, нежели другой, — притягательнейшая черта книги и самой авторской личности.

Сугубо городское дитя, грубо вышвырнутое войной из любимого, обжитого Киева во взбаламученный народный океан, бесприютное, жившее тогда, подобно миллионам, «вприглядку на чужие крыши» (по выражению забытой ныне поэтессы Генриетты Миловидовой), а если и обретавшее кров, то нередко чувствовавшее себя отнюдь не желанным гостем, да еще из «племени», веками преследовавшего­ся, а в те годы вновь вызывавшего неприязнь злобных или попросту невежественных людей, — мемуарист полон неиссякаемой любви и благодарности ко всем тем, без кого он (вдобавок ко всему полнейший неумеха, форменный недотепа в быту), возможно, никак не вы­карабкался бы из прорвы лишений, трудностей и бед.