Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Но перед самым погостом

Что-то шепчу и чего-то мычу,

Как ошалелый подросток.

Послушать этого поэта, так и стих-то у него похож «на желоб на водосточный, в котором дождь полуночный бормочет одно и то ж...»

Эта его скромность, стеснительность, совестливость памятны мне еще с института. Он оказался там рядом с людьми, вернувши­мися с Великой Отечественной, кто в шрамах, а кто и на протезе, как, например, дружески опекавший юнца Левин (его судьбе Володя позже посвятит скорбное стихотворение). И Корнилов чуть ли не с облегчением — «как отпущение грехов» (каких? не успел на войну?) — воспринял повестку из военкомата. Потянуло к «настоящей» жизни, к ноше долга, без которого, как писал некогда Блок, «жизни и страсти... нет»?

И не здесь ли зарождалась вся «музыка» (все того же любимого Корниловым Блока словцо) его будущей поэзии? Ощущение нерас­торжимого родства с родиной, претерпевшее, однако, немалые мета­морфозы — от весеннего упоения сорок пятого года тем, что вместе «слиты великой судьбой Россия, планета, победа, надежда, апрель и любовь», до «привязанности... странной» (отголосок лермонтовско­го: «Люблю отчизну я, но странною любовью...»), ставшей «вечной душевною раною и загадкою для ума», ибо слишком многое, что тво­рилось в стране, стало возмущать и отвращать.

Уже на склоне лет, испытав вместе со всеми обманчивые оттепе­ли и новые заморозки («сколько раз то смеркалось, а то — яснело»), поэт подытожит:

Невмоготу быть с тобою в ладу,

...Но столько лирики, столько стихии

Больше нигде на земле не найду.

И потому мне, как песня без слов,

Поле пустое с разбитой дорогой,

Серое небо и мостик убогий

Через протоку меж редких кустов.

«Не в ладу» Корнилов оказался со многим: вместе с Лидией Кор­неевной Чуковской сумел опубликовать в печати протест против без­законной вакханалии, поднятой вокруг Даниэля и Синявского еще до суда и приговора, не скрывал своего возмущения подавлением вен­герской революции и «пражской весны», не боялся проводить «вече­ра на сахаровской кухне» (название его стихотворения).

Володю преследовали, исключили из Союза писателей, пыта­лись взять измором, не давая работы, запрещая перепечатывать даже сделанные им ранее переводы. Но он оставался «обугленным духом тверд», если воспользоваться собственным выражением поэта.

Зато уж здоровьем поплатился сполна. Долго болел, тяжело уми­рал, мужественно «пошучивая» в стихотворении «Старый топчан»:

Упирался, как мог. С укором

Двери скреб и все стены скреб —

Кабинетом и коридором

Выносили тебя, как гроб.

Тридцать лет и еще три года

Верой-правдою мне служил

И такого не ждал исхода

Для себя и своих пружин.

.............................

К черту — преданность, к бесу — гордость!

Сам закон бытия зловещ:

Послужи и придешь в негодность,

Все равно — человек ты, вещь...

Потому во времени скором,

Не особенно и скорбя,

Кабинетом и коридором

Понесут меня, как тебя.

Нет уже ни Корнилова, ни его соседей на снимке — прозаика Вла­димира Шорора, Анатолия Злобина, превосходного публициста, ста­вившего в своих статьях и очерках много «больных» проблем, Се­режи Фейнберга-Северцева, выходца из интеллигентнейшей семьи, унаследовавшего ее разностороннюю культуру и редчайшую добро­совестность (в своей многолетней работе переводчика). Нет талант­ливого поэта Василия Федорова и его жены Ларисы Левчик.

«Старый дом, старый друг...» — слова, некогда обращенные Ни­колаем Огаревым к дому на Тверском бульваре, где жил его приятель с детских лет, я давно «присвоил», — полагаю, как и многие другие былые студенты Литературного института, который уже десятки лет обитает в сем историческом здании.

Созданный в 1933 году по идее Горького, первоначально как Ве­черний рабочий литературный университет (ВРЛУ), институт пе­реживал разные времена и получал весьма несхожие оценки — от патетического сравнения со знаменитым пушкинским лицеем до иронического уподобления инкубатору, где искусственно выводят писателей.

Вечный скептик Илья Эренбург тем не менее сказал однажды, что если за десять лет из этих стен выйдет хоть один хороший писатель, институт уже оправдает свое существование. А ведь здесь учи­лись Маргарита Алигер и Белла Ахмадулина, Константин Симонов и Александр Яшин, Юрий Трифонов и Владимир Тендряков, Юрий Казаков и Михаил Рощин, Григорий Бакланов и Борис Бедный, Ва­силий Белов и Николай Рубцов, Юрий Бондарев и Николай Евдоки­мов, Сергей Наровчатов и Виктор Розов, Расул Гамзатов и Паруйр Севак, Наталья Ильина и Юнна Мориц, Константин Ваншенкин и Евгений Винокуров, Владимир Соколов и Владимир Солоухин, Ев­гений Евтушенко и Роберт Рождественский, — да и не перечислить всех, того достойных!

Коридоры Дома Герцена, как часто называют наш институт, всег­да гудели от стихов, по выражению одного из студентов первых по­колений — Михаила Луконина. Взахлеб читались «свежие», свои — и давние чужие, которыми восторгались, даже если их авторы в ту пору находились в опале и забвении, будь то Гумилев, Мандельштам, Цветаева, Корнилов.

«Петербург, я еще не хочу умирать», — рубил рукой воздух Эмка Мандель. «На земле нас не так качало!», — гремел Солоухин.

Да ведь и «Сан Саныч» (Реформатский) преспокойно цитировал как пример особого, «питерского» произношения, гумилевские:

И умру я не на постели

При нотариусе и враче,

А в какой-нибудь дикой щели,

Утонувшей в густом плюще.

В этих коридорах вывешивалась очередная стенгазета, и помню, как весной сорок третьего года на одном из ее листов была наклее­на телеграмма: МОСКВА ТВЕРСКОЙ БУЛЬВАР 25 ЛИТЕРАТУР­НЫЙ ИНСТИТУТ МОЙ МАЛЬЧИК ЕВГЕНИЙ ПОЛЯКОВ УБИТ МАМА. И тут же навсегда запомнившиеся, пусть и не вполне уме­лые, строки его стихов:

Если я останусь в живых

И сохраню все, что намечал,

То я от капель дождевых

Спать не буду по ночам.

Это потом Петр Хорьков напишет «домой», в институт, из Берлина: «Я чувствую себя, как Чрезвычайный и Полномочный Посол Дома Герцена на величайшем и неповторимом мировом тор­жестве».

А ведь Литинститут и впрямь, пожалуй, имел право «предста­вительства» там! Его питомцы воевали и под Москвой, и в блокад­ном Ленинграде, и в пылавшем Сталинграде, и в партизанах у ле­гендарного Ковпака. Ходили в разведку и в штыки, рыли окопы и взрывали мосты, да и «по специальности» трудились: повстречав­шись в Карелии во фронтовой редакции аж с несколькими однокаш­никами, кто-то радостно воскликнул: «Ну, кажется, полный филиал Литинститута».

С тех пор минули годы и годы... Были времена, когда не то, что «диссидент» Корнилов или «эмигрант» Коржавин, но даже скром­ный автор этих строк был для институтской администрации «персо­ной нон грата», выражаясь языком дипломатов. Теперь уже чуть не двадцать лет я прихожу в Дом Герцена, извините за выражение, как «важное рыло» (так рекомендовался дед Блока, Андрей Николаевич Бекетов, в качестве ректора Петербургского университета) — пред­седатель Государственной экзаменационной комиссии.