Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Например, не сделав, мягко говоря, карьеры как фрезеровщик, Мандель вынес с уральского Симского завода, где работал и кото­рой именует «родным», самые добрые воспоминания о своих многотрпеливых наставниках («зря ухлопали на меня время») и других рабочих: «При всем различии характеров и представлений, было в целом нечто такое, из-за чего потом любая напраслина о России о русском народе дома и за границей отскакивала от меня, как от стенки горох, — для меня Россией всегда были они».

Так и во всей его последующей тюремно-ссыльной эпопее Россия вновь «разворачивалась» перед ним все дальше, безмерно обогащая всевозможным опытом, начиная с пребывания на косто-душеломной Лубянке. «Эта камера необычайно расширила мое представление о мире», — пресерьезно пишет Коржавин.

Сколь ни долог и драматичен был странный путь освобождения от былых «соблазнов», поэт прошел его куда раньше многих из нас, и его стихи, в которых правдиво отражены этапы этой борьбы, сыг­рали немалую роль в подобной эволюции современников.

Передо мной фотография нашего выпуска летом 1950 года.

Иных уж нет — и скольких!

В первом ряду стоят — странно, что не рядом! — неразлучные, уже упоминавшиеся Инна Гофф и Рита Агашина.

Обе были тогда на взлете.

У Инны вышла в Детгизе — и даже получила премию — повесть о жизни в эвакуации «Я — Тайга». Впоследствии Гофф станет извес­тным прозаиком, высоко ценимым одним из ее институтских настав­ников — Константином Паустовским. И было за что! В своей «не­громкой» манере она достойно продолжала лучшие гуманистичес­кие и демократические традиции отечественной литературы.

«Мы видим друг друга каждый день. Но как редко мы видим друг друга», — эти слова из ее рассказа едва ли не главный нерв всего творчества Инны: стремление по-настоящему разглядеть, понять людей, даже по видимости незначительных, занятых будничными делами, с их вроде ничем не примечательной жизнью.

«Люди... Почему это так интересно?» — спрашивает маленькая героиня рассказа, название которого «Скучные вечера» начисто оп­ровергается повествованием.

При всем лаконизме рассказов Гофф в них открывается множес­тво разнообразных судеб. Порой описанных подробно, во всем изо­билии событий, выпавших на их долю в бурный и драматический век. Порой же воскрешаемых «со дна памяти» из пучины кровопро­литной войны всего в пяти-шести строках, как, например, былой од­ноклассник, заботливо ведущий сестренку — как еще недавно в де­тский сад... к месту их общей казни в захваченном фашистами Харь­кове (эпизод редкостной силы).

Рита была очень скромна и на первых курсах как-то незметна. «Прорыв» произошел к самому концу нашей учебы и, может быть, связан также с возникшей любовью к одному из тогдашних шумных питомцев Литинститута — Виктору Урину (одно время подпи­сывавшемуся «Уран»). Кажется, сей роман принес Рите недостававщую ей дотоле уверенность в себе. Не этот ли перелом отразился в таком ее стихотворении:

Задохнувшийся пылью цветок

Почему-то забыт на окне.

Никогда не узнает никто,

Что сегодня почудилось мне.

Никому не скажу про беду

Или, может быть, радость мою.

Я любимое платье найду

И любимую песню спою.

Заплету по-другому косу,

Распущу на виске завиток...

И куда-нибудь прочь отнесу

Задохнувшийся пылью цветок.

«Мальчишка мой, братишка мой, поймай мне майского жука!» — говорилось в написанной тогда же агашинской поэме. «Майский жук» собственной интонации был пойман ею самой. Она стала авто­ром многочисленных стихов и популярных песен и навсегда сохранила завидную душевную чистоту.

Трогательное воспоминание: в конце 70-х годов на выездном пи­сательском пленуме в Волгограде после легиона казенных витий вы­ступает Рита, восхищенно говорит о стихотворении Валентина Бе­рестова «Первая любовь» и читает его наизусть:

Маленький, иду по городку.

Пятками босыми пыль толку.

Я великой страстью обуян:

Я люблю трудящихся всех стран.

И хочу, чтоб мир об этом знал,

И пою «Интернационал»...

Давно в помине нет никакой романтики революции. Стоит самодовольная брежневская пора, и собравшиеся слушают взволнованный Ритин голос скучливо и равнодушно, а ленинградс­кий критик Хренков даже отчитывает ее за «пропаганду» якобы чуждых стихов, сам ровным счетом ни хрена (уж простите!) в поэзии не понимая!

Дружба Риты с Инной не иссякала, и когда весной 1991 года Инну доканает тяжелейшая болезнь, Рита скажет, что сама наполовину умерла.

Почти через десять лет не станет и Агашиной; ее именем назовут улицу в Волгограде, где она жила и работала.

Подружки звали «мамой» свою соседку по подвальному инсти­тутскому общежитию Олю Кожухову, прошедшую войну и еще на фронте выпустившую книгу стихов. Помню строки:

Прощание сурово брови хмурит.

Ты за войну ко многому привык.

Меня вперед уносит, к новым бурям

Осколками пробитый грузовик.

Потом она перешла на прозу и выпустила много книг. Увы, теперь она уже давно тяжело болеет.

Трагична судьба Лели Берман, стоящей на фотографии рядом с Инной. Дочь известного латышского фабриканта, она чудом избежа­ла гибели в гитлеровском гетто. В студенческом общежитии ее звали «девушкой из печи». Леля вышла замуж за поэта Се Ман Ира, очень доброго и симпатичного человека. Они уехали на его родину — в Се­верную Корею. Несколько лет спустя Се Ман Ир счел за благо отпра­вить жену с ребенком в СССР. Видимо, он уже попал под подозре­ние Дальнейшая судьба поэта неизвестна. Леля же после всяческих мытарств уехала в Израиль...

А вот в том же ряду милое армянское личико — Седа Григорян. Ровно полвека спустя Володя Корнилов —- возможно, глядя на тот же снимок, — напишет:

Был пестрый студенческий курс

На привкус любой и на вкус.

Но ныне под старость

Нас горстка осталась.

И вышел у курса ресурс.

Торжественный близится час,

И время без всяких прикрас

Припомнить о Седе,

Прожившей на свете

Поменьше любого из нас.

................................

И жизнь невпродых тяжела,

И спрятаться нету угла,

Везде сыщут беды...

Но жалко мне Седу,

Которая рано ушла.

Самого Володю с его юношеским нервно-застенчивым хмуро­ватым лицом, забившегося в самый последний ряд, на фотографии почти не видать. Но зато как ясно «виден» он в этом стихотворении, полном сострадания, может быть, даже и не к очень близко знакомо­му человеку!

Вот уж кто никогда себе не льстил. Словесные «автопортреты» Корнилова больше смахивают на шаржи, будь то воспоминание о себе пятнадцатилетием («тощий, в обноски отцовы одет, нищего быта гримаса») или картинка своего «творческого процесса» в поз­дние годы:

Мало чего мне уже по плечу,