Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

— И что это ты с ним возишься?!

А тот все возился, и мало того — начал мне протежировать. Как- то вместе с ним в комнату вошел незнакомый мне грузный и вяло­ватый человек и, поздоровавшись, предложил зайти к нему в редак­цию журнала «Знамя».

Он не представился, и я спросил: к кому же? «Кожевников» наконец отрекомендовался он.

Редакция журнала помещалась тогда возле улицы Горького, в Ле- онтьевском переулке (тогда — улица Станиславского). Там Кожев­ников свел меня с заведующим отделом критики В.С. Уваровым И свою первую рецензию в столице я напечатал в «Знамени». Хвас­тать ею нечего: это был отзыв на сборник сатирических стихов Алек­сандра Безыменского, который я, по справедливому замечанию мое­го «крестного» — Кузнецова, изрядно перехвалил.

Вторая же моя рецензия была здесь в последний момент снята из номера. Я, конечно, очень расстроился, хотя теперь ничуть о случив­шемся не жалею. Речь в ней шла о стихотворном очерке С. Михал­кова «В музее В.И. Ленина» и тоже в похвальном тоне, хотя, сколько помню, я отмечал и холодность ряда строк, вроде нижеследующих:

Как дорог нам любой предмет,

Хранимый под стеклом,

Предмет, который был согрет

Его руки теплом!

В тот же день, когда произошла эта осечка, вечером раздался те­лефонный звонок, и секретарь правдинского отдела Надежда Алек­сеевна Кравцова, с которой я за время своих хождений к Кузнецову уже познакомился, сказала, что рецензия на повесть Пановой стоит в номере и за мной послана машина.

Весь остаток вечера и значительную часть ночи я провел в редак­ции, где снова наскоро правил свой текст, поскольку только что со­стоялось очередное присуждение Сталинских премий и «Ясный бе­рег», хотя и оказался в числе награжденных произведений, но отме­ченных только премией третьей, «низшей» степени. Возглавлявший отдел В.Р Щербина потребовал от нас с Кузнецовым, чтобы мы от­неслись к повести более критично. Я что-то вписывал, менял, ла­тал... Шли часы, сходили с круга усталые сотрудники, и в конце кон­цов со мной остался один дежуривший по отделу Юрбор (очередное редакторское прозвище) — Лукин.

Наконец нам принесли уже набранный, переверстанный и про­шедший «высокую» визу тогдашнего редактора газеты — небезыз­вестного М.А. Суслова — текст. Я стал читать и ахнул: сусловско перо почему-то вымарало целый абзац, цена коему, может быть, была и невелика, но с ним не только исчезла последовательность изложе­ния, но возник совершенно комический стык: «Коростылев (один из персонажей повести — А. Т.) — инициативный хозяин. Он самоволь­но продает совхозную телку».

Я показал это место Лукину, он бегом кинулся в типографию и в последний момент успел разделить эти фразы наивно-глуповатым, но все же спасительным «Но».

Я вернулся домой лишь под утро, с пачкой номеров свежей газеты от 23 марта 1950 года... и угодил прямо к постели тяжело заболевше­го двухлетнего сына, так что было не до «наслаждения триумфом».

Но, во всяком случае, публикация в «Правде» заметно укрепила мое положение в институте и открыла мне дверь в другие издания.

«Крестный» мой, видимо, тоже был доволен своим «выдвижен­цем» и старался привлекать меня к сотрудничеству и в дальней­шем — однако с переменным успехом.

Если бы не его чувство юмора, мне никогда бы не удалось опуб­ликовать в сухом и деловитом «центральном органе» партии насмеш­ливую заметку «О неосторожном зайце и глубокомысленном крити­ке» — о весьма надуманных умозаключениях ленинградского критика Б. Платонова по поводу очередного романа Семена Бабаевского. Лю­бопытно, что если А.А. Реформатский очень смеялся по случаю появ­ления в «Правде» столь неожиданной реплики, то новый директор Литинститута, прозаик Василий Александрович Смирнов, пришел от нее в крайнее раздражение. Впрочем, это были только цветочки по сравне­нию с теми «ягодками», которые созрели и проявились несколько лет спустя, когда он стал одним из руководителей Союза писателей.

Примерно в эту пору Михмат задумал напечатать коллективную статью двух авторов — профессора Анатолия Андреевича Волкова и недоучившегося студента, сиречь меня, о так называемой «лите­ратурщине». Статья была даже набрана, стояла в номере, но почему-то была снята, а затем и вовсе погребена в редакционном архиве.

И слава Богу! Ни я, ни даже Кузнецов не знали, что мой «соавтор», по слухам, подвизался на службе пресловутым «органам». Его долго побаивались. Даже десятилетия спустя, узнав, что я написал фельетон о его книге, редкостной по своему стилистическому убожеству и по неоднократным следам то ли крайне небрежной работы, то ли деятельности бригады литературных негров (не сумевшихсвести концы с концами, убрать целиком совпадающие пассажи из разных глав и т. п.), весьма расположенная ко мне критик Сара Мат­веевна Штут сочла нужным предупредить меня, какого опаснейше­го врага я себе наживу.

Я, было, внял доброму совету, поколебался... и все-таки не удер­жался, разве что опубликовал свой опус «Раскрыв... показал» не в «Литературной газете», как сперва намеревался, а в журнале «Воп­росы литературы» — к великой радости Корнея Чуковского, почерп­нувшего оттуда несколько красноречивых примеров «канцелярита», как он окрестил подобный метод выражаться.

В 1950 году я заканчивал институт, и Кузнецов попытался даже ус­троить меня на работу в «Правду», но (увы, или, скорее, слава Богу?) подвели «анкетные данные». Тогда, думаю, опять-таки не без его учас­тия, меня пригласили в журнал «Огонек» заведовать отделом критики и библиографии (отдел состоял из одного человека — меня же).

Переговоры со мной вел заместитель главного редактора Евгений Михайлович Склезнев, несколько месяцев спустя умерший.

Тогда возглавлял журнал Алексей Александрович Сурков.

И тут я надолго отвлекусь от собственной персоны.

Случилось слышать об одной брюзгливой даме, у которой в за­писной книжке многие знакомые с адресами и телефонами «столпи­лись» на страницах под грифом «С». Вместо объяснения владелица столь оригинального алфавита только отмахивалась:

— А! Все они — сволочи...

Схожее впечатление возникает порой при чтении некоторых тру­дов и мемуаров о минувшей советской эпохе.

Читаю автобиографическую прозу поэта, в прошлом хлебнувше­го лиха, но сейчас вполне благополучного и даже «модного». Расска­зывая о встрече после долгой разлуки со своим знаменитым собра­том, он пишет, что в Бродском его особенно тронула «верность клас­совому чувству»: те, кого тогда (в доперестроечную пору —А.Т.) «печатали», так и остались... «теми, кого тогда печатали».

И впрямь, в ту пору написанное обоими (да и не только ими) не публиковалось; в издательской рекламной аннотации к цитируемой книге сказано, что минувшая «эпоха всеми силами пыталась очер­нить, ославить их».