Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Вся повседневная «нагрузка» по журналу ложилась на плечи за­местителя главного редактора, которым после смерти Е.М. Склезнева стал опытный журналист Борис Сергеевич Бурков. И все же даже совсем не регулярные появления Суркова на редколлегиях и летуч­ках во многом задавали тон в журнале, кое-кого заставляли вбирать отточенные за десятилетня острые коготки или, что еще более важ­но, решительно умерять главенствовавший тогда в печати ура-патри­отический ажиотаж и безудержное хвастовство «достижениями со­циализма». Так, после чьего-то пылкого дифирамба в честь очеред­ного «сталинского» снижения цен Сурков сердито порекомендовал автору не столь уж восторженно и визгливо совать нос в тарелку ра­бочего человека, исчисляя, чем его на сей раз осчастливили.

Однажды мы заспорили с сотрудником отдела литературы Ана­толием Алексеевичем Кудрейко. Он, знавший «Алешу» давным-дав­но, считал, что он реализовал свой талант полностью. Мне же до сих пор кажется, что это не так. Втянутый в беличье колесо заседаний и всяких мероприятий, Сурков все реже всерьез усаживался за пись­менный стол.

Помню горечь, с которой он в начале 1953 года обронил на обсуж­дении своих стихов, что у него «вся война внутри перегорела». Поз­же все грозился приняться за воспоминания и в разговоре со мной божился, что обязательно напишет о Михаиле Исаковском, с кото­рым много лет дружил, да так и не собрался.

Не дошли руки за всякой суетой? Или тоже «перегорело»? Или трудно, боязно было пристально вглядеться во все пережитое, заду­маться о пройденном пути, о грехах и ошибках? Кто знает...

Настороженно и как-то растерянно отнесся он к хрущевской «от­тепели». В брежневскую же эпоху и вовсе не пришелся ко двору, пос­тепенно оттесняемый жадной толпой куда более покладистых и юр­ких литературных функционеров.

Подкапывались уже и под «Краткую литературную энциклопе­дию», выходившую под его редакцией, усматривая в ней солидар­ность с «линией» журнала «Новый мир». Дошло до того, что на об­суждении очередного тома Алексей Александрович, в прошлом сам приложивший руку к критике этого журнала и порой бывший с его редактором, как говорится, на ножах, вспыхнул и с присущей ему яз­вительностью одернул «судей»:

— Что за новомирские тенденции, хотел бы я знать? Вот смотрю на редколлегию «Нового мира»: Гамзатов, Айтматов, первый секре­тарь правления Федин. Главный редактор — Твардовский, за которо­го я отдал бы трех редакторов московских журналов.

Невесел был конец его жизни. Поредел круг друзей. Отхлынули, кинулись по «новым адресам» те, кто еще недавно лебезил перед ним и превозносил до небес. Слабел и слабел контакт с читателем... Горькие ноты прорываются в стихотворении «В печи пылают весело дрова...» (какой-то непроизвольный отголосок знаменитого, давнего: «Бьется в тесной печурке огонь...»):

Еще листок в календаре моем

Лег на душу, как новая нагрузка

Кто объяснит мне — почему подъем

Бывает легче медленного спуска?

Встретившись со мной на похоронах поэта Сергея Орлова, кото­рому было чуть больше пятидесяти, Алексей Александрович с не­ожиданной горячностью посетовал на то, что смерть забирает сов­сем не тех, кому давно бы пора.

Ему оставалось прожить еще семь лет...

Не думаю, чтобы Сурков с особой тщательностью формировал состав редколлегии журнала. Кого-то ему явно навязывали свыше, был и просто элемент случайности.

Так, отделом очерка, а заодно и информации ведала наредкость бесцветная особа, то ли жена, то ли уже вдова какого-то генерала Ма́рина, что особенно дико выглядело, потому что под ее началом был энергичный и умный Яков Моисеевич Гик (в действительности и ведший отдел информации), он же был редактором нашей доволь­но зубастой стенгазеты «Калыбок», самим своим названием напоми­навшей о вечно сопровождавших журнал ляпсусах.

Другая «сиятельная» дама была еще похлеще. Наиболее яркой де­талью биографии Екатерины Николаевной Логиновой, возглавляв­шей отдел искусств, было участие делегаткой на III съезде комсомо­ла, где с известной речью выступил Ленин. Увы, Екатерина Нико­лаевна не вняла его призыву «учиться, учиться и учиться!» и была столь же малограмотна, сколь агрессивна и претенциозна. Помню, как, отстаивая статью, которой никак не удавалось пробиться в но­мер, она кокетливо воскликнула:

— Над этим материалом навис какой-то злой рок, какой-то анфан терибль!

Знавшие, что в действительности означает сие французское выра­жение, перемигнулись.

Изворачиваясь в случае допущенной ошибки, Екатерина Нико­лаевна беззастенчиво лгала, сваливала вину на других. В случае же чужих промахов первая ополчалась на проштрафившегося (так, не­сколько лет спустя она рьяно изобличала меня за публикацию по­ложительной рецензии Сергея Львова на роман Василия Гроссмана «За правое дело», попавший под ураганный огонь официозной кри­тики). Раз, слушая ее оправдания, что она не нашла в энциклопедии фамилии композитора Гулак-Артемовского, который в «огоньковской» статье был окрещен Булаком, член редколлегии по разделу ли­тературы Б.Н. Полевой философически «подумал вслух»: «Ну, если на «Б» искать, то и не найдешь...».

Сам же Борис Николаевич после «Повести о настоящем челове­ке» был в апогее славы, входил, как и Сурков, в руководящие органы Союза писателей и столь же редко бывал в редакции, полагаясь на опыт заведующего отделом Ступникера и его сотрудника, занимав­шегося поэзией, уже упомянутого выше Кудрейко, которого Сурков знал еще с довоенных лет.

Кудрейко был тот самый, чью фамилию издевательски «просла­вил» Маяковский в своей последней поэме («...кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки»). Строки эти изрядно напортили скром­ному и добродушному Алексею Алексеевичу. Даже в «мои» време­на кто-нибудь из отвергнутых им графоманов мог злобно «пульнуть» напоследок, уже из дверей их со Ступникером кабинета: не зря, мол, Маяковский вас...

Сурков же не только ценил его за крайнюю добросовестность, но и в какой-то степени сочувствовал пострадавшему от лихого наскока и надолго замолчавшему поэту.

Только в самом конце жизни Кудрейко вновь стал писать и печа­таться — может быть, и потому, что после какой-то нескладной и дол­гой семейной жизни (он ютился в перенаселенной квартире в Малом Каковинском переулке, попрекаемый домашними) пережил увлече­ние новой сотрудницей редакции и рискнул начать все заново.

Александр Максимович Ступникер в 20-30-е годы работал в бо­лее крупных, нежели «Огонек», журналах, например в «Красной Нови», и у него сохранились многие прочные связи с писателями — не только деловые, но и дружеские. Славин был для него Левушкой, Яшин, стихи которого он в войну отметил одобрительной рецензи­ей, — Сашей, и т. д., и т. п.