Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Теперь мы живем в другое время, да вот беда: иные из прежде го­нимых порой, похоже, перенимают некоторые приемы своих былых преследователей — хотя бы пресловутое навешивание ярлыков вро­де только приведенного: «те, кого тогда печатали», и огульно-пре­небрежительное отношение к тому, что ими сделано.

В воспроизведенных в той же книге разговорах обоих друзей встречаются весьма высокомерные отзывы обо всех советских писа­телях, которые, дескать, «вообще занялись домостроительством по типовому проекту» (сиречь по правилам «социалистического реа­лизма» и по указке свыше), и о читателях — «публике, воспитанной на «Левом марше», на плясовой «Теркина» и на жестоком романсе «Жди меня, и я вернусь».

Вот уж поистине — смешались в кучу кони, люди. Борцы с «типо­вым проектом» преспокойно при этом заимствуют оценки его изго­товителей — разве что с обратным знаком. Это ведь ортодоксальные «партийные» критики призывали видеть в знаменитой книге Твар­довского лишь безоблачный оптимизм (что в переводе наших друзей и есть «плясовая»), упорно замалчивая созданные в ней трагические картины войны — от гибели «наших стриженых ребят» до скорбной фигуры солдата на пепелище родной деревни:

У дощечки на развилке,

Сняв пилотку, наш солдат

Постоял, как на могилке,

И пора ему назад.

И, подворье покидая,

За войной спеша скорей,

Что он думал, не гадаю,

Что он нес в душе своей...

Но, бездомный и безродный,

Воротившись в батальон,

Ел солдат свой суп холодный

После всех, и плакал он.

На краю сухой канавы,

С горькой, детской дрожью рта,

Плакал, сидя с ложкой в правой,

С хлебом в левой, — сирота.

Плакал, может быть, о сыне,

О жене, о чем ином,

О себе, что знал: отныне

Плакать некому о нем.

Плясовая?! Да побойтесь Бога, или уж прямо сознайтесь, что судите понаслышке, ослепленные предубежденностью по отношению к «тем, кто тогда печатались». Ее, увы, не избежала даже былая наставница друзей-поэтов Анна Ахматова, которая, как горестно засвидетельство­вала ее искренняя и страстная почитательница Л.К. Чуковская, неод­нократно отзывалась о Твардовском «с неприятной... презрительнос­тью»: «Теркин?! Ну, да, во время войны всегда нужны легкие солдатс­кие стишки». А что касается «Дома у дороги», то этой не менее великой поэмы, по мнению Лидии Корнеевны, Ахматова вовсе не читала.

Слово сказано! Так и более молодые судьи литературы советских лет, устраивающие шумные издевательские «поминки» по ней, по­добно Виктору Ерофееву в его печально известной статье, ухитря­ются, «не читая», даже Твардовского «не приметить», не говоря уж о писателях меньшего «калибра», но все же внесших некий вклад в нашу словесность и культуру, а то и посильно противостоявших как раз тем «типовым проектам», в покорном следовании которым их те­перь облыжно обвиняют.

Эта явная несправедливость отравила иным нашим старшим сов­ременникам последние годы жизни. «Меня не только нет, но, ока­зывается, и не было», — говорила незадолго до смерти Маргарита Алигер, сыгравшая в пятидесятых годах немалую роль в попытках «стронуть» барку и за это испытавшая жестокие, оскорбительные нападки науськанного на нее Хрущева. Ноты понятной горечи слы­шались и в ее последних стихах:

Они стоят на новом рубеже

У них иные памятные даты.

Им не до нас, и мы для них уже

Отвоевавшей армии солдаты.

......................................

И о нас уже не спросят

Поспешающие вслед,

Что и судят и поносят

Тех, кого на свете нет.

Кто ответить им не сможет,

Кто уже навек умолк.

А уж чего бы ни наслушался и ни начитался о себе Сурков, дожи­ви он до нашего времени!

Лет пятьдесят тому назад привелось мне в отзыве на рукопись кни­ги о нем, тогда одном из руководителей Союза писателей, решитель­но возражать против непомерного возвеличивания ее героя. Если ве­рить автору этого панегирика, в конце концов увидевшего свет и даже переиздававшегося, творчество Суркова становилось, если припом­нить слова популярной тогда песни, «все выше, и выше, и выше...».

Пришли иные времена, взошли другие имена. Алексея же Алек­сандровича теперь если и поминают, то по большей части недобрым словом — как «солдата партии» (сам он себя называл так не без гор­дости) и автора многочисленных виршей «о Сталине мудром, род­ном и любимом».

Что ж, и впрямь всякое было в жизни этого поэта — и «натаскива­ние» в так называемом Институте красной профессуры на неприми­римую «классовую борьбу», и рьяное следование этому курсу в пе­чальной памяти РАППе (Российской ассоциации пролетарских писа­телей), и тесное сотрудничество с Горьким в журнале «Литературная учеба», когда Алексей Максимович сам отдал дань проповеди не­нависти («Если враг не сдается — его уничтожают»), и нападки на Бухарина на писательском съезде за «недооценку» Демьяна Бедного и Маяковского и «превознесение» Пастернака, и — годы спустя — разносная статья о том же Пастернаке...

И все же было бы в высшей степени несправедливо, если бы его фамилия угодила бы на «С» — в перечень одиозных фигур ушед­шей эпохи, «по соседству» с именами отъявленных погромщиков, беспринципных приспособленцев, а то и просто мошенников, вроде Грибачева, Первенцева, Софронова, Сурова и им подобных.

Мне памятен и дорог Сурков военных лет, опаленный всем уви­денным, горько, покаянно и едко говоривший (например, в своем выступлении у нас, в Литинституте) о вине «шапкозакидательских» книг конца 30-х, не готовивших людей к жестоким испытаниям. Его стихи «Бьется в тесной печурке огонь...» стали поистине народной песней.

В этот свой «звездный» час он был непримирим к «дребезжанию фальши» и насмешливо предсказывал, как в недалеком будущем мо­жет возникнуть слащавая «легенда-сказка о герое»:

Как шел он, не жалея сил,

Против жестокого теченья

И в смертный час произносил

Высокопарные реченья.

Как предавался он мечте

В ночи, перед кровавой сшибкой...

Мы будем слушать сказки те

С лукавой старческой улыбкой.

Ведь мы к героям тех годин

В землянки запросто входили

И ели с ними хлеб один

И из одной баклажки пили.

Без нимба светлого на лбу,

Глотая пыль, топча порошу,

Они несли свою судьбу,

Как кирпичей тяжелых ношу.

Таскали сумки на горбах,

Со смертью в прятки не играли

И с грубым словом на губах,

Когда случалось, умирали.

Их явь и их ночные сны

Цвели цитатами едва ли.

А вот судьбу своей страны

Они в обиду не давали.

К сожалению, потом, очиновленный, «прозаседавшийся», залас­канный, он уже не сумел, не решился противостоять этим сказкам, противопоставить им подлинную правду о войне.

Но было же, было!

И другое было: да, он участвовал в некоторых «проработочных» кампаниях (вспомним ту же статью о Пастернаке!), но был рубеж, которого он все же не переступал, сторонясь тех, кто с азартом — и немалой для себя выгодой — разжигал охоту на ведьм, и даже пы­таясь кого-то выхватить из гудящего костра.