Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

А для меня в этих аудиториях и коридорах по-прежнему живут отголоски давних разговоров и споров, смешиваясь с гомоном но­вого поколения. И бывает, так хочется, чтобы и ему было внятно это «эхо», что того гляди, пристанешь к снующим вокруг юношам и де­вушкам с простодушной просьбой, высказанной в поздних корни­ловских стихах:

Племя незнакомое,

Посиди со мной.

Впрочем, у него немало собственных забот и проблем...

МАЛЕНЬКАЯ «ИНТЕРМЕДИЯ»

Как уже было упомянуто, жилось мне в студенческие годы трудно. И прямо-таки счастьем выглядели две полученные в институте путевки в так называемые дома творчества (название, над которым всегда иро­низировал Твардовский, считая его нескромным и даже «бесстыжим»).

Первый раз это случилось летом сорок девятого года после очень трудной для нас с Лидой зимы, когда мы уже совсем выдохлись. Еле наскребли на плацкартный билет до Симферополя, а уж поездка от­туда автобусом в Ялту полностью меня «обанкротила».

Пришлось взывать о помощи к Колюше (Н.А. Краевскому), кото­рый и перевел мне пятьсот рублей. Позже я узнал, что этот заем вы­звал недовольство Марии Николаевны Краевской, которая не скры­ла его даже от своей домработницы, Марии Андреевны, а та понесла доверенное ей дальше. Я очень оскорбился и при первой возможнос­ти, когда стал получать скромные гонорары, отдал не только назван­ную сумму, но и прежде взятые «по мелочам» (приходилось, прихо­дилось порой просить!)

Ялтинский дом творчества тогда еще не оправился от войны и выглядел довольно жалко. Но кормили — особенно по сравнению с нашим домашним рационом! — прекрасно; сосед по комнате Юра Цейтлин, сын известного литературоведа, оказался милейшим юно­шей. (Мы и потом какое-то время поддерживали добрые отношения с ним и его женой Таней). По Юриной рекомендации ко мне, когда я стал работать в редакции журнала «Огонек», пришел едва ли не с первой своей рецензией Всеволод Келдыш, впоследствии извест­ный литературовед. (Увы, от него-то я в начале следующего века уз­нал о Юриной смерти; он был хорошим педагогом, директором шко­лы). Очень симпатична была и сестра-хозяйка ялтинского дома Лю­бовь Алексеевна Волкова.

Однако я там не только «наслаждался жизнью», но и работал! Вы­шеупомянутая Агния Семеновна Езерская дала мне бланки путевок для выступлений о Маяковском, которые оплачивались Библиотекой-Музеем поэта. Теперь уж и не вспомнить, где я только не выступал!

Осталась в памяти лишь забавная картинка, связанная с поездкой в Ливадию, в воинскую часть, охранявшую правительственные дачи: пос­ле «лекции» повели меня в сад полакомиться фруктами, и я увидел там лошадь, которая как-то странно паслась, довольно быстро переходя с места на место; оказалось, не траву она ела, а паданцы слив и груш!

Вторая путевка, на сей раз в Дубулты на Рижском взморье, доста­лась мне по окончании института. Помню, как мы с Володей Огне­вым, сдав последний из государственных экзаменов, вознамерились, было, по традиции отметить это в баре на Пушкинской площади, за­печатленном во многих литературных мемуарах. Но, уже направля­ясь туда, признались друг другу, что как-то нет настроения для этой затеи: слишком устали... Путевка была как нельзя ко времени!

Дом в Дубултах был переполнен, и сначала мне вместе с Адриа­ном Рудомино, сыном известной библиотечной деятельницы, при­шлось ночевать... в помещении канцелярии, потом нас переместили в какую-то освободившуюся крохотную темную комнатушку, и толь­ко самые последние дни я провел один и с полным комфортом.

Но мне и без того было хорошо! Мы купались, загорали, взахлеб играли в волейбол вместе с оказавшимся в Дубултах старым знако­мым Семеном Гудзенко, — веселым и доброжелательным челове­ком, и совсем юным, тогда еще, кажется, школьником Мишей Коза­ковым, сыном ленинградского прозаика.

Откуда-то приходил другой Миша и обыгрывал меня в шахматы. Десять лет спустя в пору феерического взлета к чемпионскому зва­нию Таля я узнаю в нем своего былого «противника»!

Были в нашей молодой компании и две девушки — дочь извест­ного писателя Юрия Германа Марина и Ира Вермонт, отец которой, журналист, погиб на фронте (года через два не выживет после авто­мобильной аварии ее отчим, забытый ныне драматург В. Кедров). Особенно прелестна была Ира, в честь которой я даже «тряхнул ста­риной» и написал стихи:

Ночная тень укроет дюны,

Тебя умчит велосипед...

Усну — и мне приснится юность,

Придет напомнить о себе.

Я нынче грустно взбудоражен

Пышноволосой и босой

Девчонкой на приморском пляже,

Смеясь, играющей в серсо.

А мне бы и смотреть не надо

Сквозь строгие свои очки

Внимательным и долгим взглядом

На легкие ее прыжки!

А то и так уже запальчив

И зол, час от часу грозней,

Смешной черноволосый мальчик:

Зачем сажусь я рядом с ней?!

Мальчик этот — Миша Козаков, у которого все еще было впере­ди — дебют совсем еще молодым в охлопковском «Гамлете», нема­лая известность как актера и режиссера, эмиграция, метания, «воз­вращение блудного сына» на «прежнюю» родину...

«Приснится юность»... Характерная строчка! Юность моего по­коления пришлась как раз на войну и трудные послевоенные годы. И правда что — приснилась!

УЛИЦА «ПРАВДЫ», 24

Как ярко светит «Огонек»!

Как в нем ошибок много!

Как на обложке цвет поблек!

Что за офсет убогой!

Как очерк наш и сер и тускл!

Как «искренен» отдел искусств!

Как — в довершение всего

Я Редактор говорит на «о»!

(Из шуточной поэмы 50-х годов)

Осенью 1949 года я написал рецензию на роман Валентина Ката­ева «За власть Советов» — резко отрицательную. Теперь уже не пом­ню, почему понес ее работавшему в редакции «Правды» Юрию Бо­рисовичу Лукину. Может, потому что его хорошо отрекомендовала учившаяся вместе с ним моя родственница.

Рецензию там не взяли, но разговор, помнится, был хороший, доброжелательный. Участвовал в нем и другой сотрудник отдела ли­тературы Михаил Матвеевич Кузнецов, с которым мы сильно заспо­рили, поскольку он к этому роману относился хорошо и вскоре напе­чатал в «Правде» же чрезвычайно хвалебный отзыв.

Эти несогласия и множество критических замечаний, которые Михмат (как все его дружески звали здесь, как позже — в «Лите­ратурной газете») обрушил на мой следующий опус — рецензию на повесть Веры Пановой «Ясный берег», заставили меня подумать, что, увы: от ворот поворот, как говорится.

Однако в конце разговора к полному моему изумлению Кузнецов деловито осведомился, когда он получит исправленный вариант! Не остановилось дело ни на втором, ни, если не ошибаюсь, на третьем. Бывало, я делал какие-то дополнения и поправки уже прямо в редак­ции, и однажды, сидя в комнате в одиночестве, услышал, как хозяин соседнего кабинета, театральный критик Н.А. Абалкин то ли раздра­женно, то ли брезгливо бросил Михмату: