Шимон Перес - Робким мечтам здесь не место [litres]

Я пытался выйти из машины.

– Что случилось? – крикнул я охраннику.

Но вместо ответа он втолкнул меня в машину и захлопнул дверь, а водитель резко рванул с места.

– Что случилось? – требовал я ответа от сотрудника службы безопасности, который вел машину. – Что случилось?

Мы молча доехали до штаб-квартиры израильского агентства безопасности [207], меня провели внутрь, игнорируя мои требования дать ответ.

– Где Рабин? – насел я, когда мы наконец оказались в здании. – Скажите мне, что случилось.

Тогда я услышал, что на его жизнь совершено покушение, что в него стреляли, что его доставили в больницу. Но насколько серьезны травмы, никто сказать не мог.

– Какая больница? – требовал я. – Я поеду туда прямо сейчас.

– Вы не можете ехать туда, – сказал один из сотрудников службы безопасности. – Ваша жизнь под угрозой. Мы не можем отпустить вас.

– Вы можете сколько угодно говорить об угрозах, – сказал я. – Но если не отвезете меня туда, я пойду пешком.

Понимая, что у них нет выбора, сотрудники Шабак доставили меня в больницу. Когда я приехал, никто не знал, Рабин все еще с нами или уже нет. Снаружи собралась толпа, многие плакали, опасаясь худшего и молясь о чуде.

– Где он? Что с ним? – спросил я у первого же сотрудника больницы.

Ни у кого не было ответа – только слезы на глазах.

– Отведите меня к нему! – крикнул я.

Во всей этой суматохе меня увидел главврач, а я заметил его. Вдруг мы бросились навстречу друг другу.

– Скажите, что с ним. Пожалуйста.

– Господин Перес, – начал он дрогнувшим голосом, – извините, должен сказать, что премьер-министр мертв.

Будто меня ударили ножом: грудь моя рассечена, а сердце проколото. Я забыл, как дышать. Я только что видел счастливое лицо улыбающегося Рабина. В нем было столько жизни, так много надежд и свершений. И теперь «Шир ля-шалом», наша «Песня мира», была буквально запятнана кровью – кровь осталась на страницах сборника песен, который Рабин держал, когда в него выстрелили. Будущее, за которое мы боролись, внезапно стало таким неопределенным. Как могло случиться, что он ушел?

Я повернулся и зашагал прочь, в ушах звенело, как после взрыва бомбы, будто меня окружал хаос войны. Дальше по коридору я увидел жену Рабина Лию, находившуюся сейчас в центре невообразимой трагедии. Я видел, что ей уже сообщили о случившемся, и не мог представить, чтобы Соня услышала такое. Худшие опасения сбывались.

Лия и я пошли проститься с Рабином. Его лицо все еще озаряла улыбка – это было лицо счастливого человека, обретшего покой. Лия подошла к нему и поцеловала в последний раз. Затем подошел и я. Безутешно печальный, я поцеловал его в лоб и попрощался.

Я был настолько растерян, что едва мог говорить, когда ко мне обратился министр юстиции.

– Мы должны немедленно назначить кого-то премьер-министром, – сказал он. – Это не может ждать. Мы не можем оставить корабль без капитана. Только не сейчас.

– Когда? Что? – все, что я смог сказать в тот момент.

– Мы назначим вас, – ответил он. – Мы созываем экстренное заседание кабинета министров. Мы должны покинуть больницу и отправиться туда немедля.

Мы собрались, словно основание для незримого памятника нашему погибшему брату. Все министры согласились с тем, чтобы я возглавил кабинет, и проголосовали за это, назначив меня преемником Рабина. Никогда прежде я не чувствовал себя таким одиноким.

Мы как народ пережили глубокое потрясение не только потому, что погиб наш премьер-министр, но и оттого, что за человек совершил это убийство. Он был израильтянином, евреем – одним из наших. Экстремистом, настолько заблуждавшимся и отчаявшимся, что попытка остановить наше движение к миру и трусливое убийство национального героя стали для него источником гордости и удовлетворения. Его действия – и порочный восторг фанатиков, которые поддерживали его, – были за пределами всего, что мы могли вообразить в самых жутких кошмарах. Это сводило с ума, сбивало с толку и причиняло невыносимую боль.

Во времена великой скорби мы опираемся друг на друга, и это было справедливо почти для каждого израильтянина. Прошли стихийные демонстрации – но не протеста, а поддержки. Тысячи людей выходили на улицы, зажигая свечи в честь нашего ушедшего лидера. Мне казалось, будто вся страна теперь лежала на моих плечах.

Десятилетиями мы с Рабином были непримиримыми соперниками, но в последние годы стали надежными партнерами. Как я уже говорил после его ухода, в жизни иногда случается так, что, если вас двое, это гораздо больше просто двух. А если вы один, то порой вы даже меньше одного. Теперь, без него, я был намного меньше, чем один. Он ушел без предупреждения, и я принял страну в состоянии хаоса. Если я действовал неправильно, то потому, что опасался гражданской войны. Как быть жестким с теми, кто поддерживал убийство, и не раздуть при этом опасное пламя вражды? Мне надо было предельно быстро принять так много решений, и лишь от него я хотел бы услышать совет. Тишина была невыносимой. Войдя в кабинет премьер-министра, я не мог заставить себя сесть в его кресло.

Но я должен был идти вперед, во имя его памяти и от его имени, во имя мира, стремление к которому мы разделяли. Нам предстояла большая работа: страну нужно было исцелить, а мирный процесс – спасти. По обе стороны границ жили дети, которым мы обязаны дать будущее лучше нашего прошлого. На карту было поставлено так много, и я знал, что у меня есть только один путь: определить национальную повестку и принять трудные решения, которых требует роль руководителя страны.

В 2016 г. исполняется двадцать лет с того момента, как я покинул пост премьер-министра. Когда я впервые занял эту должность после смерти Рабина, Израиль был более сплоченным, чем когда-либо на моей памяти, и не потому, что внезапно сложился консенсус по трудным и спорным вопросам, а потому, что потеря Рабина оказалась столь болезненным ударом. Страна скорбела, израильтяне сплотились и готовы были поддержать нового премьер-министра. Многие высшие руководители партии «Авода» убеждали меня назначить досрочные выборы. С их точки зрения, это была единственная возможность сохранить большинство в кнессете. До убийства Рабина все полагали, что лейбористы проиграют следующие выборы из-за волны терактов. Но теперь, в момент национального единства, меня уверяли, что мы одержим легкую победу и останемся у власти.

Я понимал логику подобной аргументации. Она была ясной и убедительной. Но для меня это была не политическая, а моральная дилемма. Провести досрочные выборы ради победы означало, что нужно использовать пролитую кровь Рабина ради сохранения власти. Не существовало реальности, политической или иной, в которой я бы использовал его смерть таким образом.