Хелен Творков - Навстречу миру [litres]

Но все же мы всегда пребываем в состоянии незнания и неопределенности. Это суть существования. В повседневной жизни бардо становления проявляется как обостренное чувство разлома, когда все рушится, и мы не понимаем, что происходит. На самом деле основополагающие условия всегда одни и те же, испытываем ли мы неопределенность или нет. Меняется лишь наше восприятие. Когда я сел в такси в Бодхгае, моя тревога утихла, хотя едва ли было безопасно нестись сквозь ночь на скорости, превышающей все ограничения. Когда я стоял на платформе в ожидании поезда, мне казалось, что мое волнение уляжется, как только я окажусь в нем. Но вместо этого меня расплющило о дверь человеческими телами, и беспокойство лишь усилилось. Я предполагал, что станет лучше, когда для меня нашлось местечко на полу, но постоянный контакт с незнакомцами, которые падали на меня, вызвал во мне чувство отчуждения и раздражения. Когда я наконец сел на лавку, стало удобнее, но вскоре после этого я впал в панику, услышав внезапный гудок поезда.

В разговоре мы часто используем такие понятия, как начало и конец. Мы начинаем и заканчиваем поездку на поезде, телефонный звонок, день. Мы начинаем и заканчиваем тренировку, отпуск или отношения. Мы говорим о бардо этой жизни и о бардо умирания, за которым следует похожий на сновидение переход, бардо дхарматы и потом – бардо становления. Но когда мы выходим за пределы удобства языка и категорий, каждая секунда превращается в бардо становления. Становления и снова становления. Все явления всегда пребывают в процессе становления. Так устроена реальность. Когда мы обращаем внимание на тонкие переходы эмоций, телесные изменения, изменения в общественных обстоятельствах или окружающей среде, развитии языка, искусства или политики, мы видим, что все всегда меняется, умирает и возникает.

Я думал, что за одну ночь смогу стать садху, странствующим йогином, и сразу же отброшу все свои роли. Но я неверно оценивал то, насколько глубоко все эти идентичности проникли в мое тело. Я по-прежнему верил, что мой план «подбросить дров в огонь» сработает: я смогу переродиться, если сожгу эго, которое влияет на мои чувства. Без веры в возможность обновления мы не можем извлечь максимальную пользу от ежедневного умирания. Пока я размышлял, где бы мне присесть, я отказался от иллюзии, что это будет безопасное место, где я смогу обрести умственное спокойствие. Я где-нибудь сяду, но это место не станет моим убежищем. Я продолжал кружить по вокзалу, повторяя про себя, что цикл сансары не предопределен и мы не обречены на его унылое и мучительное повторение.

Я размышлял о своих друзьях, которые прошли в жизни через переломные моменты и радикальные изменения, в результате чего их мир не перевернулся с ног на голову. «Но и мой мир не перевернулся с ног на голову» , – возражал я себе. Очевидно, что я сам намеренно опрокинул его; но, по сути, я лишь совершенствовал процесс, в который был вовлечен всю свою жизнь. Да, я подкидываю дрова в огонь, но он горит уже много лет. Я не меняю направление. Я собираюсь сжечь внешние идентичности, но на глубоком, очень важном уровне этот ретрит – продолжение, усиление тех самых устремлений, которые определяют мою жизнь .

Один знакомый моего возраста постоянно менял работу – иногда уходил сам, иногда его увольняли. Я не видел его несколько лет, а потом перед моим уходом в ретрит он приехал ко мне. На этот раз он управлял успешным вертолетным бизнесом. Сначала он брал уроки, чтобы получить лицензию пилота. Потом арендовал вертолет и выполнял чартерные рейсы. Теперь у него четыре своих вертолета и десять сотрудников. Я спросил, что привело его к успеху после стольких злоключений. Он объяснил, что всегда был слишком гордым и боялся поражения. «Пока я не оказался готов потерпеть неудачу, по-настоящему с треском провалиться, я ничего не мог сделать» .

Сейчас, когда я в который раз обходил вокзал в Варанаси, я спросил себя, готов ли я потерпеть неудачу, пережить фиаско. Но все, что я мог вообразить в качестве провала, – это вернуться в монастырь. Я также подумал о знакомой женщине, которая была замужем за алкоголиком. После стольких ужасно трудных лет ее муж вступил в программу двенадцати шагов и бросил пить. Она с таким оптимизмом смотрела на их новую жизнь. Потом, год спустя, они расстались. Эта женщина объяснила: «Пока мой муж пил, я всегда была лучше, чем он. Как только он бросил пить, я уже не могла во всем винить его и чувствовать свое превосходство». Потом она сказала, что они с мужем все еще близки и обсуждают возможность снова сойтись.

«Что для этого должно произойти?» – спросил я.

Она ответила : «Мне надо принять то, что я достойна любви кого-то лучшего, чем алкоголик».

Я спросил: «А как сейчас?»

«Я работаю над этим», – ответила она.

Мне понравился ее ответ, и теперь я думал: «Я тоже работаю над этим». Работаю над тем, чтобы увидеть, каким образом мне выражали почтение и делали меня особенным; работаю над тем, чтобы позволить этому быть в осознавании. Не отталкивай. Не притягивай. И над тем, чтобы увидеть потребность в своего рода защите, которую давали мне мои помощники, хотя я только сейчас начинал понимать, насколько стал зависим от этого.

Мое ощущение потерянности не уменьшилось даже после того, как я изучил планировку вокзала. Я посмотрел на часы. Почти одиннадцать утра. Скоро мое письмо обнаружат. В нем я написал:

…В ранние годы я обучался разными способами. То время, которое я проводил с отцом, посвящалось серьезной тренировке в медитации, но я не был в строгом ретрите. Это значит, я встречался с людьми, мог свободно уходить и приходить. Трехлетний ретрит в монастыре Шераб Линг, с другой стороны, я провел в полной изоляции. Наша группа из нескольких человек жила на огороженной территории, и мы не поддерживали никаких контактов с внешним миром, пока не закончился ретрит. Таковы две формы практики, но они не единственные. Как показал великий йогин Миларепа, есть еще традиция странствования, пребывания в труднодоступных пещерах и священных местах, без каких-либо планов или задач, просто непоколебимая приверженность пути пробуждения. Именно такой ретрит я буду практиковать в ближайшие годы.

Через несколько минут после того, как мое отсутствие обнаружат, об этом известят моего брата Цокньи Ринпоче и моего учителя Тай Ситу Ринпоче. Я представил себе своего дедушку девяносто трех лет, который, узнав о моем исчезновении, одобрительно ухмыляется беззубым ртом. Я не беспокоился о нем, потому что знал: он не будет беспокоиться обо мне. Его понимание, необъятное как небо, могло вместить все что угодно. Новость быстро распространится, люди начнут волноваться. Куда он отправился? Что он будет есть? Кто сообщит моей матери?