Хелен Творков - Навстречу миру [litres]

Возможно, мне стоит снова надеть свои накидки. Но я не ребенок, каким был он. Дхарма – вот единственная защита, не одежды… Но отличны ли они от Дхармы? Действительно ли они спасли Кхьенце Ринпоче?

В формальной практике после благосостояния мы подносим свои тела. Я не хотел умирать, и у меня было этому благородное альтруистичное объяснение. Я могу учить маленьких монахов, распространять Дхарму, обучать держателей линии, заботиться о членах своей семьи… все эти разумные и благовидные причины едва ли могли скрыть мою привязанность к этой жизни, к этому телу. Я вспомнил, как выполнял эту практику в здоровом состоянии. Было гораздо проще, когда я не принимал тот факт, что умру.

Жить, отрицая смерть, – то же самое, что есть отравленные конфеты. На вкус они изумительные. Но постепенно яд страха просачивается в ваши внутренности и выкачивает из вас жизнь. Так было с рисом и далом, который я съел. Тогда я впервые просил еды. Я намеревался практиковать смирение. Но для того чтобы попрошайничать, мне надо было отпустить чувство скованности и неуверенности в себе. Как только у меня это получилось, я посчитал это достижением и испытал гордость. Еда была изумительной на вкус, даже несмотря на то что убивала меня. Но таков урок последней пищи Будды: есть то, что тебе подают. Ценить каждый прием пищи как подношение, как благословение. Дар богов или Вселенной. И принимать последствия, какими бы они ни были… Но Будде было восемьдесят лет, его миссия как учителя подходила к завершению, и тексты предполагают, что он заболел раньше, чем принял еду Кунды. А я только начинаю, мне только тридцать шесть… Имеет ли это значение? Да нет…

Подноси свою гордость. Подноси свое сострадание. Подноси свои обеты помогать другим. Подноси Дхарму. Могу я поднести Дхарму? Конечно. Я подношу ее всем живым существам во Вселенной.

Теперь я старался работать с друзьями и семьей. Выбор подношения, которое имеет большое личное значение, например члена семьи или своего собственного тела, явно показывает силу наших уз. Вообразите, что вы отпускаете партнера, родителя или ребенка. Что может воодушевить вас? Что тянет назад? А как насчет нашего собственного тела?

Как насчет этого тела? Изнуренное болезнью, испытывающее голод, достойно ли оно вообще быть подношением? Моя практика все еще работает. Я подношу свою практику. Даже когда я умираю, моя практика работает. Я испытываю благодарность за учения и своих учителей. Я подношу свою благодарность. Подношу благодарность за этот яркий огонь – другой вид погребального костра, не тот, которого я ожидал, – но он осветил волны более ясно, чем когда-либо, и это вдохновляет. Я подношу свою болезнь, чтобы зеркало мудрости сияло более ярко среди заблуждений и трудностей. Страдание и освобождение ярко горят вместе. Больше дров, да, больше дров, жарче, выше пламя. Умирание – это тоже дрова. Рвота и диарея – дрова. Надежды и страх – дрова.

Потом я работал со своей добродетелью, с теми активностями или качествами, которые приносили пользу мне и другим. Мы все проявляем доброту, щедрость и терпение. Мы можем быть ответственными и любящими родителями или детьми. Можем заботиться о друзьях. Возможно, мы сажаем деревья, или кормим бродячих кошек, или работаем в организации, которая помогает другим. Это упражнение призвано не выставить напоказ величие нашей души, но распознать обычные инстинкты оказывать помощь и совершать те поступки – пусть анонимно и с любыми последствиями, – которые основываются на нашем интуитивном понимании того, что мы все – части этой мировой системы, и в силу этого различие между помощью себе и помощью другим исчезает.

Я всегда молился за членов своей семьи, за своих учителей, за монашеские и светские общины, которые возглавлял. Я молюсь за мир во всем мире и прошу, чтобы все живые существа пробудились к своей просветленной природе. Каков результат этих молитв – я не могу сказать. Не могу знать. Но все равно молюсь.

Дальше идут тайные подношения. « Тайный» означает то, что неочевидно. В этом случае речь идет о пустотности. Очевидные объекты цепляния – к своему телу, к любимым или благосостоянию – легко установить. Но для того чтобы работать со своими привязанностями на самом тонком уровне цепляния за эго, нужно совершать тайные подношения. Это не просто заставляет нас пересмотреть то, что нам дорого, но бросает вызов самой концепции ценности .

Один из подходов – рассмотреть содержание предыдущих подношений и потом предложить пустотность этих форм, например: я подношу свой дом и его пустотность. Другими словами, я подношу форму моего дома, который кажется прочным и субстанциональным, но я также применяю мудрость, распознающую пустотность, и понимаю: хотя мой дом кажется плотным и материальным, он не имеет некой внутренней сущностной идентичности, делающей его «домом». То же самое верно и в отношении моего тела. И в отношении одежд. С начала этого ретрита я превратил одежды тибетского монаха в своего рода талисман, наделяя их магической силой благословлять меня, возможно, исцелять, как это случилось с Кхьенце Ринпоче, и защищать. Я считал личным оскорблением проявление безразличия или неуважения к этим одеждам, словно они обладали качествами, независимыми от проекций моего ума. Я искал источник благословения или защиты в отрезе хлопка, хотя определить его местоположение было не более реалистично, чем отыскать истинное «я», просматривая части тела, которые разобрал Нагасена. Тем не менее, поскольку мои одежды были сущностно пустотны, они были, как и я, реальны, но реальны как ярлык , как имя, обозначение, общепринятое употребление .

Что я заметил сейчас, когда совершил подношение сущностной пустотности Мингьюра Ринпоче – этой человеческой формы, этой жизни, этого дыхания, – то, что пустотность этого тела было проще подносить, когда я чувствовал себя крепким и здоровым. Сейчас, когда я был близок к смерти, надвигающееся физическое исчезновение затрудняло распознавание того, что пустотность моего умирающего тела не отличалась от пустотности здорового.

Солнце висело высоко в небе, когда я завершил практику подношений. Мои внешние обстоятельства были незавидными, но благодаря медитации я был спокоен и не чувствовал страха. Я все больше и больше становился готовым к любому развитию событий. Много раз за это утро образ подношений в моем уме угасал, когда я впадал в неглубокий сон. Отлучки в кусты также иногда прерывали состояние осознавания, и я не всегда мог запомнить, на чем остановился. У меня больше не хватало сил нажимать на длинную ручку колонки, хотя меня продолжало рвать водой, и это оставляло противный вкус во рту. Время от времени я испытывал чувство дезориентации и, открывая глаза, не мог точно сказать, где нахожусь или что происходит. В течение самой жаркой части дня я «уплывал» и засыпал, и мне снились сны, которые я не мог вспомнить.