Хелен Творков - Навстречу миру [litres]

Когда я прямо задал себе этот вопрос, я не решился ответить на него. В то же самое время мое тело продолжало слабеть, и я уже с трудом выполнял практику. Размышляя о своей мотивации, я сначала определил себя как сознающее, функционирующее, чувствующее существо, все еще способное направлять свои устремления на то, чтобы помогать всем другим достигать освобождения, и посвящать свои действия – в том числе и умирание – их благополучию. Сейчас смерть рисовалась и как лучшая возможность для всеобъемлющего переживания пробужденности, и как последняя возможность. Моя мотивация включала очищение ума от любых прошлых беспокойств, всего, что могло бросить тень на чистое восприятие сияющей пустотности. Нет проку, если мы просто говорим: «Все сущностно пустотно, все сущностно чисто». Хотя это абсолютная правда , для того чтобы познать эту абсолютную истину изнутри, мы должны работать с теми шипами, которые невозможно вытащить при помощи интеллектуальных рассуждений или философии Дхармы. Чтобы быть эффективной, работа с тонкими узлами вины и сожаления должна быть воплощенным опытом. Более того, эти узлы препятствуют полному выражению нашего сострадания. На тонком уровне из-за них мы зацикливаемся на себе, и они не позволяют нам отдать все, что у нас есть, ради благополучия других.

Я вспомнил два эпизода из моего детства в Нубри. Мы с другом забрали яйца из гнезда и бросали их, как мячи, пока они не разбились. В другой раз туристы оставили то, что у них осталось от запасов, моей бабушке, и в числе прочего там был сахар, упакованный в пачки по три кусочка в каждой. Он мне очень нравился, и, чтобы я не ел слишком много, бабушка хранила пачки в кувшине на верхней полке. Однажды она нашла обертку в кармане моей куртки и узнала, что я устраивал набеги на кувшин. Она отругала меня, назвала вором и сказала, что так вести себя – плохо.

Я решил, что теперь, наверное, попаду в ад, хотя дедушка объяснил мне, что с абсолютной точки зрения, ад – это просто еще один сон . Теперь я вынужден был спросить себя: действительно ли страх смерти был тем, что удерживало меня на стезе добродетели? Я не мог больше вспомнить никаких поступков, которые можно было бы счесть губительными или аморальными. Что-то было не так. То, что моими самыми чудовищными провинностями стали разорение птичьих гнезд и взятый без спроса сахар, когда мне было около семи лет, звучало не очень правдоподобно даже для меня.

Только в явных сумерках своей жизни я смог увидеть, что моя верность добродетели была вызвана стремлением быть примерным мальчиком, который всегда старался угодить отцу и наставникам и желал быть лучшим учеником. Несмотря на то что я был интровертом и терялся в группе, мне хотелось, чтобы меня заметили, я жаждал одобрения. Я думал, что использовал страх как инструмент для отречения, стратегию, чтобы сохранять устремленность к благой деятельности. Оглядываясь в прошлое, я понимал, что прятался за общепринятым представлением о добродетели и придерживался ее, чтобы получить похвалу.

Я не знал, как перестать быть хорошим маленьким мальчиком, и лишь мечтал о бродячей жизни, полной рисков. То, что отец одобрил мое желание уйти в странствующий ретрит, стало для меня сюрпризом. Та поездка в Горкху, во время которой моя мать отругала сопровождавшего нас монаха, случилась потому, что меня пригласили в мой монастырь в Тибете и я должен был въехать туда через Китай. Мне нужны были официальные бумаги, но отец был готов дать разрешение только при условии, что мой брат Цокньи Ринпоче поедет со мной. Теперь я был в Кушинагаре, совсем один. Умирал. И рядом не было ни семьи, ни помощников, чтобы позаботиться обо мне. И не было учителей, которые могли бы провести меня через это путешествие.

Когда я сообщил отцу, что хочу уйти в странствующий ретрит, в ответ он сказал мне, что ему осталось недолго. Несколькими годами ранее у него обнаружили диабет, но хотя я видел, как он стареет, ничто не указывало на его скорую смерть. Потом он продолжил: «Уйдешь ли ты в странствующий ретрит или нет, медитируй до конца своей жизни. И сделай все, чтобы помочь тем, кто проявляет интерес к работе со своим умом, независимо от того, каковы их роль и статус, мужчина это или женщина, монах или мирянин. Учи каждого на подходящем ему уровне настолько хорошо, насколько ты можешь».

Он помолчал, а потом спросил: «Что думаешь?» Я ответил: «Это моя страсть, мое призвание. Я это знаю». Мой ответ порадовал его. Потом он сказал: «Я медитирую с детства. Я болен. Мое тело ослабло. Но ум ясный. Я не боюсь смерти».

Я пытался сдержать слезы, но не смог. Увидев это, он добавил: «У меня есть уверенность в том, что осознавание никогда не умирает. Помни об этом и не беспокойся обо мне» .

Два месяца спустя отец умер.

Кто-то беспокоился обо мне. Должно быть, я задремал, поскольку не помнил, чтобы кто-то приходил. Но когда я открыл глаза, уже наступили сумерки и рядом со мной стояли две литровые бутылки воды. Я с трудом снял защитный пластик и открутил пробку, страстно желая все выпить. Но у меня не было сил поднять бутылку достаточно высоко, чтобы вода попала в рот, и она пролилась мне на грудь. Я подумал о множестве бездомных, которые умирают, и никто не проявляет ни капли заботы о них. Возможно, многие садху умирают вот так, подумал я. Какое же это невероятное чувство – безмятежность благодарности. Я умираю не в одиночестве. Кто-то заметил. Кто-то проявил заботу. Я готов продолжать…

Пятый день болезни. По-прежнему никакой еды. Снаружи палящий зной солнца. Внутри сильный жар лихорадки. Я лежал, привалившись к стене. Бутылки с водой были пустые. У меня почти не было сил, чтобы добраться до кустов. Я хотел обернуть себя в туман, как это делал Миларепа. Теперь влажный туман, который окутывал меня, был кошмаром одинокой смерти в Кушинагаре у ступы кремации. Знаю ли я, подобно отцу, что осознавание не умирает? Достаточно ли глубоко мое понимание, чтобы на него можно было положиться? Распознаю ли я свой подлинный ум в момент смерти или, пораженный светом, впаду в беспамятство? Если я продолжу практиковать, что может пойти не так? Но я практиковал только в этом теле. Отец объяснял мне: пока мы остаемся в нашем теле, даже самое яркое переживание сияющей пустотности будет затемнено концептуальным умом.

В притупленности ума, привязанного к больному телу, обращение к учениям по бардо стало необходимостью. Стало совершенно ясно: когда переживание ясного света явит себя, большинство из нас упустит этот момент. Тренировка в распознавании природы нашего ума знакомит нас с ясным светом ребенка, и именно это знакомство позволяет нам приблизиться к концу наших тел без страха и ужаса. Но если у вас не было ранее проблесков переживания пустотности, тогда уму, привыкшему к концептуальному мышлению, будет очень трудно внезапно объять ее. Пользу приносит только распознавание, а не само событие. С распознаванием мы обретаем бессмертие.