Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

А он глядел на нее с удовольствием. Много было женщин у народного артиста. Он не верил в любовь, говорил, что знает женской любви истинную цену, но, когда видел перед собой красивое и доступное, всегда охотно подчинялся воле основного инстинкта.

— Хорошо, Романюк, — мягко сказал худрук и обласкал ее глазами. — Твое горячее желание играть примиряет меня с действительностью — ты будешь играть в «Фугасе», дай только дочитать.

Она чуть не подпрыгнула от радости. «Точно все сыграла, правильно, — звучали в артистке слова, — Олег будет доволен». Приблизившись к худруку, хотела в знак благодарности слегка поклониться — вдруг увидела женским глазом, что воротничок его рубашки посекся и несвеж, а узел галстука по-стариковски съехал на бок. «Как у папы», — автоматом отметила Вика. Как у папы.

Комочек женской жалости нечаянно шевельнулся в ней.

С каким удовольствием, вдруг мелькнуло у Вики, я бы дотронулась до его воротничка, выстирала и отгладила бы его рубашку — даже пальцы, почувствовала Вика, чуть вздрогнули от такого ее желания. С детства любила она стирать, и гладить, утюг и глажка были ее любимыми занятиями. Но еще больше, редкий случай, Вика любила стариков.

Она выросла без рано умершей матери, с махонькой деревенской бабушкой — учительницей, привыкла к ее мятой седой голове, аромату застиранных платьев, к ее замедленности и негромкости, она играла с бабушкой, баюкала ее, спала с ней в ее кровати как с любимой мягкой игрушкой. Худрук совсем не был похож на бабушку, щеки его поросли колючей, сухой, седой щетиной, маленькие глазки резали лезвием, внешней симпатичности в нем не рисовалось никакой, но все же кое-что в нем было другое: он был великим артистом с нечеловеческим обаянием, и стоило ему открыть рот, как девушек до пят парализовало на любовь.

Рука ее снова самодельно вздрогнула; безотчетно и отрешенно протянулась она к узлу на галстуке, схватила его, сдвинула на правильное место и остановилась.

Худрук умолк. В предлагаемых — по Станиславскому — обстоятельствах сей жест прописан не был, и как его отыграть великий артист не знал.

Поняв, что сотворила, Вика поспешно отступила, словно отскочила на шаг, зарделась, и быстро-быстро принялась извиняться.

— Армен Борисович, я чисто автоматически, у меня папа военный, я привыкла к порядку. Извините!

Однако извиняться, оказалось, не требовалось. Он прочел в ее жесте подлинную искренность, оценил ее и обмяк.

— Ты меня извини, — просто отреагировал он, коснувшись галстука. — Торопился, не усмотрел. Бывает с нами, старыми…

И странными взглядами как бы по поводу галстука мгновенно обменялись они, взглядами, в которых недоразумение смешалось с любопытством и каким-то новым неясным смыслом — каким, обоим было непонятно, но оба вдруг сообразили, что этот смысл и есть отныне их общий секрет, который, даже не распознав, стоит поскорее забыть потому, что это недоразумение вызвало общее сковывающее неудобство.

— Иди, Романюк, — мудро сказал он и сразу сдвинул ситуацию с места.

— До свидания, — сказала Вика и быстро вышла.

И полетела по коридору, не желая быть замеченной посторонними глазами. Главного она достигла: играть в спектакле она будет, и глаза мужские худрука заметила на себе, а уж там она постарается… «Олежек может быть доволен», — подумала она. — «Что касается галстука — любопытно получилось», — думала она, — «и черт меня дернул? Впрочем», — решила она, — «черт иногда дергает весьма кстати и по делу». Шла и думала: начало хорошее, клюнул, но дальше, что делать дальше? И вдруг — опять черт? — придумалось, влетело в голову и сразу стало ей тепло и понятно: оно! Решение нашлось! Так она и сделает!

И народный худрук тоже думал о ней, списав происшествие с галстуком на ее актерскую, эмоциональную и, главным образом, женскую натуры, усмехнулся ее прелести, позавидовал ее юности — потому не примерил ее прелести к себе — и продолжил чтение забавного «Фугаса».

Но чем далее он внедрялся в предложенный завлитом шедевр, тем все более мрачнел и раздражался. Сперва чуть-чуть и слегка срывались с его губ вздохи неприятия и неудовольствия, потом однако, окрепнув, вздохи превратились в проклятия и достигли, наконец, полнозвучного и художественного русского мата.

Худрук отодвинул от себя спутавшиеся листы безобразия и закурил спасение свое, ароматную мальборину. «Они все сошли с ума, — сказал он себе. — Все, кто вокруг меня, — сумасшедшие», — сказал он далее. Затянулся и развил мысль: «Они считают, я сумасшедший тоже. Они ошибаются, сильно ошибаются…»

Снял трубку телефона, сказал одно: «Зайди».

«Госпереворот живет и крепнет», — думал иногда Саустин и гордился тем, что впервые в жизни занят не режиссерской и актерской фигней на сцене — любимой и приманчивой, но все же фигней — но серьезным, почти государственным проектом. «Госперевороты, как и все самое важное в жизни человека, — тонко подметил Саустин, — рождаются в творческих головах: поутру ли в теплой тачке, в бессонную ночь после перебора шашлыков, на футбольном ли матче под рев фанатов, у компа, в парной или на сладком женском теле — не важно когда, важно, что именно в головах творческих».

У него лично такая идея родилась в момент показа великому худруку отрывка из «Незабвенной» Ивлина Во, точнее в то мгновение сцены, когда герой — бальзамировщик, изобразив на лице трупа нежную улыбку, отправляет его по конвейеру своей возлюбленной гримерше.

«А хорошо бы, — взглянув на Армена, — непонятно почему подумал тогда Саустин, скинуть ненавистного худрука и самому рулить в театре. Тиранов — вон! — подумал и чуть не крикнул тогда Саустин. — Власть нуждается в периодической замене! Авторитаризм — на свалку истории!» — чуть не добавил он вслух! Идея показалась крамольной, преступной, даже антироссийской, в первые секунды напугала, но испуг испарился, а идея прижилась и стала рабочей. И товарищи у него сподобились надежные, пили, пили, говорили — водка и пиво надежно сплотили людей и вынесли их вместе к одному берегу, к единому мнению. «Завлит Юрий не подведет и не отступит», — анализировал ситуацию Саустин, скинуть тирана худрука и самому стать худруком — святое, жизненно важное для него, для его дальнейшего существования в театре дело. О Вике говорить не приходится, она влюблена в Саустина, он это знает, он огладил ее как кошку, и она как кошка побежала за ним… «А что же я сам? — спохватился Саустин, — я-то что делаю кроме высказанной решимости и полного одобрения? Мало, ничего практически не делаю, — разумно рассудил Саустин, — во вновь захваченном, то есть, простите, освобожденном театре, боюсь, и доля моя будет сообразна моим деяниям — минимальной. Главным режиссером худсовет, простите, хунта, может и не назначить, в лучшем случае назначит очередным, что означает, что тебе придется ждать собственной постановки в очередь с другим или другими режиссерами, в очереди, иногда растянутой на годы. Плохо, Саустин, — сказал себе Саустин, — очень плохо, догоняй, наверстывай, думай, что можешь предпринять, чтобы твое участие стало не словесным, но действенным, рисковым, и чтобы люди театра это оценили».