Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Саустин думал недолго, профессией в театре он владел только одной и потому решил ее использовать в полной мере.

Бриться не стал, щетина была подходящим гримом, он шел на бой, небритость — так его когда-то гримеры научили — придавала суровость и мужество.

Утилитарно натянул джинсу и отправился в высокий храм, то есть, в любимый театр.

Осинов остановился у кабинета худрука, привел в порядок мысли и собственную решимость до конца бороться за «Фугас» и победу, другого выхода и другой пьесы и другой победы у него не было.

— Не топчись в коридоре, входи! — услышал он знакомый хрусткий голос, вздрогнул и в который раз напугался охотничьим даром худрука. Через стены видит и чует дед, сказал себе Осинов и спешно потянул на себя дверь со знакомой медной табличкой на обитой кожей груди.

— Заходи, талантище, — садись, — мягко начал худрук, но Осинов хорошо знал, что скрывается за этой мягкостью.

Он сел в предложенное кресло и незаметно для худрука сжал руки в кулаки. «Сидишь, царь, — подумал он, — блаженствуешь в своем мягком кресле и не знаешь, что уже загорелся подлесок, что еще немного и, подхваченный ветерком, перекинется пожар на верхушки деревьев и остановить его будет возможно только одним, единственным средством: потерей царства…»

Армен Борисович закурил американку и поднял глаза на любимого завлита.

— Видишь, — сказал он, — снова курить стал. Из-за тебя.

Осинов пожал плечами и нейтрально усмехнулся милой шутке, другая реакция на ум не пришла, но та, к которой прибегнул завлит, оказалась правильной, позволила продолжить общение.

— Ты что мне принес? — стараясь быть дружелюбным, спросил худрук.

— Пьесу, — не моргнув, сказал Осинов. — Новаторскую пьесу.

— А кто такой Козлов?

— Автор. Мне неизвестен, но мы его найдем.

Худрук прочистил горло — плохая примета, отметил завлит.

— Знаешь, в Ереване случай был, — сказал худрук. — Старый «Москвичок» все болты на переднем колесе потерял, завихлял и остановился. Шофер, толстый такой армянин, вышел, увидел, чуть не заплакал. Вах, заорал, как ехать? Ни одного болта не осталось! А стоял он возле больницы психиатрической, невысокий такой желтый домик, все в Ереване знают. Шофер убивается громко, мамой клянется, а из окна второго этажа на него больной смотрит. Смотрел-смотрел, потом крикнул. Эй, говорит, шофер! Свинти с каждого колеса по болту — будет три, и поставь на то колесо, которое пустое. Три болта — до гаража доедешь, вах! Шофер прикинул и обалдел — как просто, как гениально и, главное, кто ему такое советует?! Эй, крикнул он больному, неужели ты правда сумасшедший? Сумасшедший, отвечает ему больной, конечно сумасшедший — но не дурак же!.. Вот так же и я, — скромно заключил худрук, — я, может, сумасшедший, но не дурак! Если это новаторская пьеса, то я Папа римский.

Завлит Осинов хорошо знал, что негромкое, почти шипящее словоговорение худрука есть предвестник взрыва — он благоразумно решил смолчать. Помогло не очень.

— Ты слышал меня? — угрожающе повторил худрук и протянул ему ворох спутанных листов с пьесой, — Вот, иди. Иди вместе с Козловым. И вместе с фугасом. Взрывайтесь на стороне. Желательно подальше, чтоб вонь в другую сторону понесло.

Осинов тянул с озвученным ответом, но внутри себя соображал скоротечно.

«Почему так гнусно устроена жизнь? — быстро соображал Осинов. — Почему вместо того, чтоб честно работать, я должен оправдываться, доказывать, внушать, убеждать приличного человека в том, в чем далеко не уверен сам? Где ты, Олежек Саустин, почему ты взвалил на меня это говнище? Да, я нашел ужасную пьесу, но все остальное должен был сделать ты. Приди и обаяй Армена, ты артист, любимый артист, у тебя получится лучше! Гадкая и постыдная жизнь — где она? Вот она перед вами, и я ее глупый носитель. А за окном идет красивый снег, и никто никогда не поймет, зачем он идет именно сейчас…»

Завлит еще раз взглянул на снег и решил изменить тактику.

— Как я вас хорошо понимаю, — сказал, наконец, он. — Со мной точно также сперва произошло. Я, когда читал Козлова, думал, с ума сойду. Писанину хотелось выкинуть, руки вымыть, выпить и поскорее забыть. Но на другой день я снова начал читать… Я прочел «Фугас» несколько раз и знаете, Армен Борисович, пьеса постепенно затянула, с четвертого раза показалась мне даже интересной, это, знаете, — Осинов по-идиотски хихикнул, сообразил, что по-идиотски, и снова взял серьезный тон, — я бы так сказал: это фугас замедленного действия. То есть, вы смотрите спектакль, плюетесь от возмущения, ходите в буфет, возвращаетесь домой, идете спать, а ночью он вас достает, цепляет, бьет и вы плывете в нокдауне. Редкая вещь, Армен Борисович, говорю я вам, достает исподтишка и сильно, до страха, извините, в мошонке, что она, мошонка, никогда более не понадобится. Приплюсуйте к тексту, который так хорош, вашу новаторскую режиссуру, вашу новую энергетику, наших артистов — да если ее правильно поставить, то уверен, что… Вы еще раз, пожалуйста, перечитайте — мнение ваше изменится. А уж поставить вы сможете, не сомневаюсь. Молодежный тренд, Армен Борисович, — так я вам скажу, и еще я вам скажу, что для движения театра вперед, нам надо обнулиться и обо всем забыть, хватит нам бронзоветь, начать надо заново, с нуля, Армен Борисович, с заповедного чистого листа…

И замкнулся, потерял слова. Увидел глаза худрука, увидел руку его, ожесточенно затаптывающего сигарету, приготовился к тому, что сейчас его выставят вон, и слов более не нашел.

«Черт знает этих молодых придурков, — теперь думал худрук, изучая лицо завлита, отмечая всегдашние его мешки под глазами, прыщ под левым ухом и общую некрасоту. — Может я действительно чего-то не понял? Да ведь не пьеса, глупость неприкрытая, графомания, никакого понимания сцены и актерской профессии, играть ее невозможно!»

«И зачем вообще мне все это нужно? — страдательно думал далее худрук. — Честь, почет, деньги, друзья — все у тебя есть, так зачем? На вершине славы сидишь, как на горе Арарат, так зачем? Нет, все мало тебе, мало! Дверью хлопнуть хочешь, шуму на Москву навести — этого хочешь? Честно скажу, хочу. А обосраться жидко в конце карьеры, не хочешь? Не хочу. Тогда зачем?»

Общение с худруком зависло в равновесии. Каждой стороне требовалось подкрепление для окончательного наступления или, наоборот, в отсутствие оного, тихого бегства с поля боя.

Завлит ждал, что пошлют подальше. Он сделал все, что мог, что обещал Саустину и Вике. Не пошло, не получилось, не охмурил мастодонта, не сумел развести. На подкрепление не рассчитывал — откуда? Значит, прощай переворот, мягкое кресло и должность худрука. «Ну и ладно, — смирился завлит, — не дано перепелу стать орлом, зато и геморроя от мягкого не будет. Нет худа без добра», — закончил размышления завлит и получил легкое умственное удовлетворение от того, что изящно закруглил переживания.