Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Трудно врать, невозможно, недопустимо, стыдно, позорно, но, каждый художник знает, что приходится.

Завлит запутал себя словесами и мыслями, но в конце концов пришел к тому, к чему всегда приходил лукавый завлит, любитель Шекспира: возможно все то, что интересно и выгодно. «Соврать возможно, потому что выгодно. Переворот в театре интересен, значит, возможен, изгнание Армена интересно и выгодно, значит, тоже возможно, захват худручества в театре выгоден мне, Осинову, и, значит, более, чем возможен. К тому же есть друзья и святая клятва заговора, — вспомнил Осинов, — а еще есть простое правило жизни, что всегда лучше обмануть одного, чем предать двоих…»

— Что тянешь с ответом? — настаивал худрук. — Говори!

Осинов открыто посмотрел в глаза худрука, сказал, что «Фугас» хорош и поблагодарил себя за мужество, порядочность и честность.

— Тема, — сказал он. — Кровь, убийство, повсеместный террор. Армен Борисович, мы можем подняться на шекспировскую высоту.

— Спасибо, — оценил его позицию худрук, — свалиться с нее мы тоже можем… А что, если… А Саустин потянет?

Врать нетрудно, врать в радость. Трудно — не реагировать на нечаянную радость. Не вскидываться, не хлопать крыльями, не кричать во все горло: да! Сначала подумай, потом помолчи, страшным усилием воли приказал себе Осинов. Завлит пожал плечами, ответил не сразу, ответил внешне скромно:

— Не потянет — поможем. Тягач у нас тоже найдется.

Худрук оценил высокохудожественную лесть, худрук одобрительно хмыкнул и с окончательной мыслью на лице закурил сладкую.

— Завариваем дело, — выпустив табачный аромат, сказал он. — Сообщаю в министерство, что современная пьеса есть, что поставит ее молодой режиссер, и прошу деньги. Ты размножаешь «Фугас» и раздаешь пьесу артистам.

— Каким артистам? — переспросил уточнения завлит.

— Всем, — прищурившись, ответил худрук. — Пусть читает вся труппа. Над конкретным распределением ролей подумаем потом.

Завлит кивнул. Сил говорить слова уже не осталось. Душа дрожала и брала ноты с перебоями.

— Иди, — сказал худрук. — Иди и помни, если мы ошиблись, искусство нам отомстит. Такая наша игра. С искусством у людей — либо ничья, либо проигрыш. Выиграть у искусства человек никогда не сможет.

Осинов покинул кабинет. Шел, направляясь к себе по коридору, его пошатывало. «Велик философ, — думал он о худруке. — Велик и огромаден, и неужели мы его завалим? Неужели скинем? Не верю», — ответил он сам себе словами Станиславского. И это его «не верю» звучало в стенах театра более, чем уместно.

Вечером, понятно, что в штабе Саустиных состоялось очередное заседание головки — так они сами себя называли — заговора.

Новость, озвученная Осиновым радовала, вдохновляла от печенок до пят.

— К бою! — призвал единомышленников Олег, когда-то служивший в доблестной армии; вскочив из-за стола со звуками «та-та-та», он изобразил круговой обстрел из автомата и огромное количество жертв вокруг. Артист был очень не сдержан, срывался с крючка, остановиться не мог.

Осинов был холоднее.

Завлит предложил огородить радость и ползти к цели бесшумной, но неотвратимой гусеницей.

— Политика заговора — серьезное дело, — сказал он, — вспомните Яго и Шекспира. Мы должны исподволь заняться политикой, — сказал он. — Артисты прочтут пьесу, их мнение следует без промедления взять под контроль, аккумулировать и направить в нужную сторону. Будем ставить «Фугас», будем валять дурака и хулиганить — так следует ориентировать артистов, говорить им что-нибудь другое не следует.

Осинов знал, что предлагает, знал, что более всего на свете артисты обожают валять дурака.

— Браво! — оценил его план Саустин и, как римский сенатор, поднял в знак одобрения указательный палец.

Вика тоже подняла руку, но тихой и задумчивой оставалась она за столом. Ни пиво, ни голосование не волновали ее артистические глубины. Волновало другое. Роль Юдифи снова требовала отважного воплощения. В недавних снах ей казалось, что переворот отменяется, что все будут друг друга немыслимо любить и легкомысленно целовать, но действительность оказалась суровей и глубокомысленней, древняя героиня Юдифь снова требовалась их большой задуманной премьере. Спектакль в спектакле задумали они, — снаружи, для проформы дурацкий «Фугас», внутри — подлинная большая премьера изгнания народного артиста. «Мы тебя не больно зарежем», — скажут ему когда-нибудь они, выведут из театра и наглухо закроют за ним дверь. «Ужас, — думала Вика, — ужас, как страшно оставить старика одного под дождем и снегом на пустынной улице судьбы, но как это драматично, как театрально и как, по-шекспировски, круто выглядит вся эта постановка, и какая у нее грандиозная роль! Юдифь! Соблазнить любовью и любовью погубить. Роль — мечта», — думала она и в который раз удивлялась тому, что подлость жизни есть самое сладкий и желанный материал для артиста на сцене.

Пусть они действуют неотвратимо и бесшумно, пусть они, гусеницы и примитивные мужики, действуют так как хотят, она будет действовать по-своему. Она знала, что ей следовало делать. Ей казалось, что знает.

Ночью опять была любовь — саустинская, механистичная, бездушная, никакая. Альфа самец. Утром она ничего ему не сказала в упрек, нужные слова были сказаны уже давно, каждое новое напоминание выглядело бы самоунижением, жалкой жалобой.

Она ничего не сказала ему в упрек. Утро перекрылось общим бытом, завтраком, яичницей и кофе, и общим, приблизительным обменом планами на день. Он продолжал репетировать роль принца в скучнейшей голландской пьесе, которую вот уже три месяца вымучивал на сцене Слепиков. Она собиралась отправиться в парикмахерскую и привести в порядок голову.

— До вечера, — сказал он.

— До вечера, — сказала она и подставила ему щеку, которой он коснулся теплыми губами. «Люблю его, — сказала она себе. — Все равно люблю. И хочу от него ребенка».

Через полтора парикмахерских часа она приблизилась к театру.

Шла уверенно, плыла по вестибюлю с улыбкой и взглядом королевы — причина чего объяснилась в гардеробе, когда она скинула с головы платок. Голову королевы украшала новая прическа. Королева знала, что она хороша.

Все было рассчитано точно.

Сразу поднялась на второй этаж, приготовила в руках листы с пьесой, толкнула единственную нужную дверь, произнесла заветные слова:

— Можно к вам, Армен Борисович? — и не дождавшись ответа, вошла.

— Заходи, красивая, — сказал он. — Что у тебя?

Сразу съел ее глазами, снова убедился в том, как невероятно похожа она на Гаяне.

— Я прочла «Фугас», — сказала Вика и подошла ближе к его столу. — Там есть главная роль. Она моя, Армен Борисович, моя!