Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

— Интересно. Да, помню. Присаживайся, Романюк, — сказал он.

Она опускалась в кресло, глядела на него с восторгом, а он глядел на нее и думал совсем не о театре, тем более не о «Фугасе», он думал о быстротечности времени, а также о том, что вот она молодость, перед ним, что временами она возвращается и надо успеть ее задержать, ухватить, приблизить к себе, и тогда она будет вечно рядом. Но как ее ухватить, как удержать? Он был охотником. Он был благородным охотником, охотился на любую дичь и любого зверя, но никогда и помыслить не мог о том, чтобы поднять руку на священную молодость. «Смотри и терпи, — говорил он себе, — смотри, терпи и никогда… даже если очень хочется».

Она опускалась в кресло и женским круговым своим зрением замечала, что снова произвела на деда впечатление, что в глазах у него сверкают живые искры, что он еще хочет любить и что, значит, он обречен. Она торжествовала, и это развязывало ей руки. Преступление творилось широкими свободными мазками. Картина называлась Юдифь и Олоферн.

— Там в пьесе есть вещи, в частности, в моей роли, которые я не понимаю, как играть, — сказала она и обратила на него прекрасный, актерский, женский взгляд мольбы о помощи… — Я бы хотела пройти их с вами лично. Можно? А можно прямо сейчас?..

Он бросил быстрый взгляд на часы.

«Почему бы нет? — Вдруг мелькнуло у него. — Есть время и есть желание. Театр немного подождет. В конце концов, репетиция и общение актрисы с худруком тоже дело театра…»

— Какие вещи? Например? — переспросил он, и она с радостью поняла, что он согласился. Согласился, сам того не понимая, подвергнуться опасности соблазна.

— Моя героиня говорит партнеру, что любит его, — сказала она, перебирая пьесу. — Вот, например, здесь. — Вика чуть нараспев, загадочно и низко зачитала текст — «Люблю твой хриплый голос, твою основательность, неторопливость, люблю твои глаза, твои мужские плечи, люблю твои обожженные руки и ноги. Ты сказал, они обгорели в танке, и я сразу представила себе ту танковую жаровню и ту улочку в пыльном городке, где ты принял бой…»

Он слушал ее и горел от наслаждения. Он слышал Гаяне. Он восхищался и терпел.

— …Мне нравится этот текст, — оторвалась от бумаг Вика и взглянула на него, как ему показалось, вишневыми армянскими глазами, хотя была белоруской. — Но я не понимаю, что должна делать, как играть любовь? Придумайте, пожалуйста, Армен Борисович, перпендикулярную режиссуру этого куска, подскажите мне мизансцену…

Ей не пришлось ждать решения долго, худрук был профессионалом, он знал про театр все.

— Сядь ближе, — сказал он. И сам первый придвинул к ней свое кресло и выложил на стол умудренные годами руки. — Ничего не говори. Ничего не делай, Романюк. Смотри на меня. Просто смотри на меня и вкладывай во взгляд чувство и смысл сцены, то есть, любовь. И запомни на будущее: на сцене, образно говоря, никогда не подноси платок к сухим глазам. Сначала прочувствуй, сначала в самом деле заплачь — платок, то есть действие, должно появиться только потом. Желание действовать и движение должны возникнуть у тебя самостоятельно и спонтанно, не насилуй волю, жди. Жди и смотри. Если правильно почувствуешь, значит, сделаешь правильное движение, то есть сыграешь правильно. На этом основан метод физических действий Станиславского, к которому он пришел в конце жизни.

Вика кивнула, она поняла. Она помнила о методе физических действий, изучала в училище, но вот оно, оказывается, как все просто!

Но как от действия перейти к чувству, к любви? Вернее, как от чувства перейти к действию?

Она смотрела в его лицо. Глаза, нос, губы, седые усы. Ничего особенного в нем она не отмечала. То, к чему все привыкли, то, что видели каждый день — что, кроме привычки, она должна была чувствовать? Что он когда-нибудь станет ее мужчиной? Или даже отцом ее ребенка? Это? Но разве такое возможно?

Она пригляделась к его рукам, зрительно приблизила их к себе, укрупнила словно под лупой. Говорящие о годах прожилки, ухоженные пилкой ноготки, пучки волосков на фалангах, смятая на сгибах кожа. Но именно кожа удивила ее. Она оказалась молодой, она была мягкой и нежной. Вика вздрогнула: она вдруг представила эти руки и эту кожу в соприкосновении со своей, представила эти руки на своей руке и даже на своей оголенной груди, и странно — ей не стало неприятно.

Без отчета, на автомате природы протянула она руку. И накрыла руку худрука теплом своей ладони.

Он вспомнил тепло Гаяне и закрыл глаза.

Прикосновение было недолгим. Спохватившись, она отдернула руку, тепло пропало, но она встретилась с его взглядом.

— Вот, — негромко отметил он. — Почувствовала верно и сыграла верно. Ты точно сыграла любовь к партнеру, Станиславскому — ура! Дело не в словах, а в том, что было в этот момент в твоей душе. Больше тебе скажу: мы играем не словами, не в слова — слова иногда вообще можно пропустить и выкинуть из пьесы! — мы играем в то, что скрыто за словами, мы играем суть вещей, характеров, ситуаций, слова зачастую вообще не нужны, даже порой мешают артисту слова…

«Господи, — спрашивала она себя позже в своей артистической уборной, — я-то сыграла точно, но понял ли он, что это была только игра? А вдруг не поймет, вдруг поверит и зависнет по-настоящему? Да и пусть поверит! — одернула она себя. — Тебе ведь и надо было это, дорогая, не путай себя — ты Юдифь! Соблазнить и уничтожить — разве это теперь не твоя роль по жизни? Потому пусть влипает, влипает намертво и — конец тебе, дедушка, вертеть тобой будем, командовать, все сделаем так, как захочет Олежек…»

Он все понял правильно. Великий актер знал цену артистической любви и не воспринимал ее всерьез. Но попроси он Вику повторить только что сыгранный эпизод, она бы не смогла. Да он бы и не попросил. Потому что почувствовал, что это была не только игра. Оба это почувствовали. Оба знали, что невозможно провести грань между точной игрой и самой жизнью, оба в рискованных сценах предпочитали к жизни не приближаться и останавливались на границе театра и жизни. Театр только обозначает жизнь, жизнь все равно глубже, мудрей и интересней — стоит на сцене случайно оказаться кошке, как театр и все им созданное летит к черту, и зритель с большим доверием и большей охотой наблюдает за кошкой. Кошка на сцене — кусок настоящей жизни, переиграть кошку, как и саму жизнь, невозможно. Потому, когда он почувствовал, что это была не только игра, он подумал, что либо ему показалось, либо она гениальная артистка, либо… Предположить третье было невозможно и невероятно, как летать человеку по небу, но никакого другого путного и понятного объяснения он придумать не смог. Прикидывается, наконец, сказал он себе, прикалывается, актерствует — сказал он и заставил себя успокоиться, хотя, возможно, уже запоздал: внимание к Вике Романюк перешло в нем на другой градус. Внимание и не более того.