Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Теперь главное, думал Осинов, убедить артистов в том, чтобы они включились в репетиции, концом которых — это знали только заговорщики — станет крах спектакля, худрука и приход к власти нового худрука. Хитро задумано, очень хитро задумано девчонкой Романюк, снова подумал про себя Осинов, вон она сидит себе в третьем ряду, тихая, немая, по ней и не скажешь, что этот коварный план предложила именно она. Ладно. Теперь надо убедить артистов, что Саустин сможет сделать из Козлова достойный спектакль. Смешно звучит: из Козлова — спектакль. Не шедевр, конечно, это был бы перебор, в который артисты, то есть, дети, не поверят, — но приличную работу, где у каждого лицедея будет хорошая роль…

— Конец, — озвучил Осинов; выдохнул и аккуратно возложил прочитанную последнюю страницу на стопку ранее прочтенных листов. Обвел глазами собравшихся, ближних опознал, остальным послал улыбки и приглашение к разговору. — Ваше мнение, впечатление, господа артисты, были бы нам очень интересны. Прошу вас. Смелее. Кто первый? Кто первым выйдет из-за кулис на авансцену?

Тишина напряглась и лопнула глубокомысленным «Да-а…».

— Так, — подражая худруку, оценил пьесу Шевченко. Подумал и еще раз протяжно добавил: Да-а…

— Что значит, ваше «да»? — спросил Осинов. — Да, в смысле хорошо, или да, в смысле плохо?

— Мое «да», — ответил Шевченко, — в смысле, никак…

Зал загудел улеем и вышел на высокие жалящие ноты, общий смысл которых свелся к одному: пьеса отстой, играть в ней нечего. Осинова даже обрадовало единодушное мнение артистов. «Привыкли поганцы к хорошей драматургии, приучил я вас к ней, из ложечки выкормил», — самодовольно подумал он, но… Он встретился глазами с Саустиным и понял, что все идет правильно. «Привыкли, поганцы, к хорошему, — подумал он далее, — теперь вот попробуйте горького, соленого, кислого, несъедобного, ядовитого — а ведь, как скажем, так, как миленькие, и будете играть. Обижайтесь, негодуйте, возмущайтесь, а как стану я худруком, многим из вас укажу на дверь; остряка Шевченко с его „никак“ порадую первым…»

— Господа артисты, — сказал Осинов, — претензии ваши понятны. Но у нас тут совершенно случайно присутствует молодой режиссер, которого вы совсем не знаете. Это Олег Саустин…

Зал приветственно взвыл, Олега любили. Саустин откланялся в разные стороны, приложил руку к сердцу.

— …Худрук доверил Олегу постановку, — продолжил завлит. — Вот и попросим его рассказать, как он собирается ставить этот непростой материал. Попросим?

Саустин поднялся под аплодисменты и простер над племенем длань вождя — таковы были предлагаемые обстоятельства происходящего, артисты приняли их и восстановили на совете племени тишину.

— Ясно одно — пьеса дерьмо! — провозгласил Саустин, и артисты одобряюще загудели: артисты любят, когда их мнение разделяет режиссер. Артисты любят, когда они оказываются умнее режиссера.

— Но! — добавил Саустин, сразу перехватил инициативу, и как реку вспять повернул собрание совсем в другую сторону. Артисты замерли. — Но тема, тема, ребятишки… тема более, чем актуальная! И мы будем актуальными! Мы будем смелыми, мы будем раскованными, мы будем на сцене хулиганить! Мы будем играть в театр, при этом мы будем высмеивать плохой театр в каждом слове, в каждой мизансцене. Я, Саустин, вам обещаю…

— А смысл? — в растяжку полупропел Шевченко.

— Отвечаю персонально для Шевченко, — сказал Саустин и зло блеснул зрачками. — Для того, господин Шевченко, чтобы создать новаторский спектакль, которого давно не было на российской сцене! Спектакль в духе Брехта! Плакат, воззвание, призыв! Спектакль-буффонаду, спектакль-карнавал! Нам всем, всей стране требуется веселье! Мы высмеем фугас как явление, мы уничтожим смехом террор и смерть — вот для чего!

— Чепуха все это, — просто объявил Шевченко. — Дерьмо оно и есть дерьмо. Я не подписываюсь. И потом: кто такой Козлов?

— Козлов — автор. Пока что он выступает анонимно, но мы его найдем и раскрутим, — отозвался Осинов.

— Короче, Козлов — это… Козлов! — пропел Шевченко, — Козлов — это вам не Брехт. Меня прошу не занимать.

Племя снова зашумело как мелкое море. Плеснули споры, булькнули и рассыпались выкрики.

— Меня тоже попрошу не занимать! — крикнула нежнейшая актриса, по мужу Кошечкина; прежде ее фамилия была проще: Свинелупова.

— Зачем нам Козлов, — продолжал мутить воду Шевченко, — когда у нас есть Чехов и Горький? Они что, хуже?

— Конечно хуже! — ехидно разъяснила актерской публике Башникова. — В них, ну, совершенно нет конкретного козлизма — просто беда! Меня тоже попрошу не занимать! Извините, Юрий Иосифович, а почему на читке не присутствует наш уважаемый, единственный, любимый и великий? Я задала бы ему пару забавных интеллигентных вопросов!

Читка расплескалась криками, вышла из берегов и подчинения. Осинов призывал к порядку, его не слышали и насмерть грызлись сторонники и противники козловского творения.

Армен Борисович действительно не присутствовал на читке. Предпочитал наблюдать за схваткой издалека, слушал и смотрел ее по внутренней видеотрансляции из прохладного своего кабинета. Отмечал фамилии выступавших, слушал Саустина, Шевченко, реплики с места и всех узнавал по голосу и манере. Лицо его ничего не выражало. Маска была мертва. Клокотало внутри. «Башникову — при случае тормознуть, — говорил он себе, — Шевченко нарывается давно, был бы у меня другой комик — выгнал бы его со слезами удовольствия, но Романюк, Гаяне-то моя, умница какая, молчит, мотает на ус и молчит! Надо будет ей, надо будет ее…» — продолжил худрук и оборвал сам себя. «Надо будет ее» — что? Озвучил, что «надо», а что такое «надо», сам еще толком не знал. Посыл, как часто бывает у смертных, опередил мысль.

Он разглядывал лежащий перед ним апельсин и пытался остыть. Воткнул узловатые сильные пальцы в желтую шкурку фрукта, обнажил дольки, бросил прохладную дольку в рот и предался размышлениям. Артисты «Фугас» не приняли, это было ясно, и сей факт требовал осмысления. Проще всего было пьесу снять — ставить спектакль с протестующими артистами стало бы подвигом с почти определенным результатом. Театр — искусство командное, а команда не готова, команда против, подумал худрук и сам же себя одернул. «Значит, уступить?» — спросил себя худрук, и вся его мощная индивидуальная армянская сила воспротивилась необходимости когда-нибудь, кому-нибудь, в чем-нибудь уступать. Уступать, сдаваться — никогда! Уступать, и кому? Кучке горлопанов, которым только в радость побузить и повизжать, ни черта они толком не знают, ни черта в театре не понимают, но глотки у них луженые. Он, данной ему властью, решил по-другому и, значит, «Фугас» в театре состоится! Потому что по опыту жизни он знал, что есть в нем лично нечто, что выше расчета, и это нечто говорит ему: рискуй. Пока что он художественный руководитель, и деньги министерство дает ему, всенародному и любимому, не им, артистикам и горлопанам, а персонально ему, и он берет на себя ответственность. Он больше верит себе и другу Осинову, и он рискует.