Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

И правда, короткое время спустя Башникова возникла из-за двери и, исполненная новым достойным смыслом, неторопливо пронесла себя мимо Шевченко.

— Он свободен, — бросила на ходу.

— Я понял, — кивнул комик.

Она хмыкнула, обошлась без комментариев. Шевченко заслужил доверие первой надежды и, воодушевившись, шагнул к завлиту.

Завлит был взлохмачен, но боевит, друга встретил в самом добром красноречии.

— Здр, Коля, здр! Рад видеть. Как сам?

— На букву «х»…

— Как всегда хорошо?

— Как всегда фуево.

— Садись. Выпей… — Говорил и энергично подталкивал товарища к дивану и уже наполнял рюмку бархатом коньяка. — Тут у меня товарищ был, работали над ролью…

— Знаю.

— Не допили.

— Не успели. Знаю.

— Ко-оля, — Осинов с таким выражением пропел старинное русское имя, что Шевченко в одной вокальной фразе словил небедный смысл. В ней было и подтверждение дружбы, и просьба простить собственную слабость, то есть силу, и уговор на вечное мужское молчание.

— Я и так молчу, — кивнул Шевченко. — Я глух и нем. Мне ничего не остается. Я бессловесный фугас. Лучшая роль. Выдающаяся роль, на «Маску» тянет. Кто так решил? А совесть, по ходу, есть?

Осинов опрокинул в себя коньяк и поморщился.

— Коля, это не я. Это… новая энергетика, ты же в ней специалист. Ты меня понял?

— Понятливый я.

— Плюс Саустин. И я тебе ничего не говорил.

— Нет, я все понимаю, — не мог успокоиться Шевченко. — Я и зайца могу, и козла, и Деда Мороза — если надо театру, но роль бессловесного фугаса — такого не приходилось. Я отказываюсь, Юра, я посылаю ваш выбор на фуй — ты должен меня поддержать.

— Это к Саустину, его пошлешь… А с другой-то стороны — ты не прав. Это ж так интересно любому серьезному актеру: сыграть роль бессловесного фугаса! А? Сколько фантазии, сколько находок можно найти! Кому такое выпадало? Редко, очень редко, и ты — сможешь! Играй, Коля, покажи себя, всем им покажи! Да ты в пантомиме без слов еще смешней, чем со словами. Вспомни Чаплина в немом кино — ты не хуже, Коля, тебя увидишь — жить захочется, хоть ты и взрывной, как фугас!

— Считаешь?

— Абсолютно.

Пятерня взлохматила рыжую голову. Шевченко задумался. Гениальность требовала подтверждения.

— А что? И покажу! Я им, блин, такое наиграю!..

— Классно, Коля… Слушай, Коля, одному тебе скажу, наш Саустин решил похулиганить. И ты хулигань. Это пьеса такая — как завлит тебе говорю. Ее — чем хуже, тем лучше. Хулигань, разваливай каноны и все, чему тебя учили. Карнаваль, Коля, кривляйся, Саустин только одобрит, лепи!

— Хм… Саустин-то одобрит, а худрук?

— Армена ошарашим по факту — он ведется на все неожиданное. А Саустин сам будет на сцене — в роли главного героя, который привез фугас в Москву. То есть привез тебя. Прикинь, какой у тебя с ним будет дуэт!

— Хм. А что…

Шевченко задумался, а Осинов тем временем уже наполнил и поднес. Друзья чокнулись, влили в себя.

Осинов был доволен. Не только коньяк и встреча с Башней согрели его, но ощущение собственного интеллектуального превосходства: в нескольких точных словах он смог разубедить и перенастроить комика на нужный лад, сделать его невольным союзником переворота. Не будет же он ему рассказывать, как вчера в долгой терке с худруком и Саустиным они окончательно решили ребус распределения, тем более, не будет рассказывать о том, что, когда артисты были уже утверждены, худрук вдруг сказал, что у него «какашка зашевелилась». Для непосвященных и недавно поступивших такое выражение означало нечто определенно — туалетное, для старожилов театра — а Шевченко служил в театре давно — сей оборот значил только то, что у Народного, Великого и Ужасного худрука возникли сомнения.

— Хочу фугас оживить, — объяснил свою «какашку» худрук. — Хватит ему немой железякой в спектакле существовать, неинтересно. Сошьем ему пятнисто-защитную форму десантника, пусть бегает по сцене, лезет везде, путается под ногами, всем мешает и все время имитирует взрывы!

— А это замысел не нарушит?

— Не нарушит. Укрепит.

— А насчет взрывов — это как? — Сразу не понял Осинов и шутканул, — пердит что ли?

— Грубо, завлит, совсем не по искусству. — отказался худрук. — Нет-нет. Дадим ему детскую хлопушку, пусть подкрадывается в серьезных любовных сценах и взрывает хлопушку у самого уха — ба-бах! По-моему, смешно.

— Гениально! — оценил находку худрука Саустин, он мгновенно сообразил сколько дополнительного идиотизма и дури внесет живой фугас в спектакль. «Спектакль будет точно провален, денежки сгорят, а худрук обречен!» — подумал он, — Великий и Ужасный сам идет нам на помощь, сам рвется к погибели…

Шевченко рванул еще рюмашку, выдохнул от души и признал, что завлит его убедил.

— Ладно, — сказал он. — Я им так нахулиганю — полицию вызовут.

— Полицию — это мы с удовольствием! — включился Осинов. — Вызовем и упрячем тебя, чтоб скандал погромче вышел — театру скандалы на пользу. Сам вызову, обещаю, — кивнул завлит.

Напоследок доломали шоколадку. Бутылка показала дно.

— Разбегаемся, Коля, — сказал Осинов. — Искусство штука хозяйственная, дел по и выше. Успехов тебе.

Спокойнее всех распределение приняла Виктория Романюк. Едва взглянула она на доску объявлений, потому что заранее знала, что ей предстоит играть. Худрук сдержал слово, а Олежек соответственно утвердил.

Роль развязной молодой идиотки, подружки владельца фугаса совсем не ложилась на ее мягкую, интеллигентную органику, но, с другой стороны, сыграть фельетонный образ сучки было заманчиво. «Юдифь в жизни плюс сучка в спектакле, — подумала Вика — да ведь круто же это, круто!» Идея нравилась. Она помнила, что спектакль должен оказаться отвратительным и провальным — сама ведь, дура, предложила — но все равно было интересно.

Поначалу сразу забежала к Армену сказать ему спасибо. Схватилась за ручку двери, и смысл по ней прошел: благодарить, а за что? За то, что участвует в перевороте? Кощунство. А все же зашла.

Он тотчас поднялся, заулыбался и произвел собою легкую неловкую суету, глаза его стреляли смущением и радостью одновременно. Пожал ей руку мягкой теплой своей рукой, немедленно усадил и угостил чаем урц с приторно-сладкими армянскими конфетами. Потом, ни на минуту не умолкая, наверное, для того, чтоб не утратить ее внимания, затеял долгий разговор о театре. Зачем? Почему? Произвести впечатление?

Да, собственно, и не разговор это был — его рассказ о том и о тех, кого он помнил и знал, кому пожимал руки.

До конца дней будет она помнить этот рассказ.

Он не застал Станиславского, хотя и считал себя последователем великой системы. Зато он учился у тех и жал руки тем, кто лично знал Станиславского и, значит, находился в одном рукопожатии от гениального патриарха театра. А это, сообразила и поразилась Вика, означало то, что подавая руку Армену, она всего лишь через одно рукопожатие касается руки самого Станиславского. «Господи, — подумала она, — как быстро бежит время и как долго оно стоит на одном месте! Время, — подумала она, — ты дождалось меня!» Как удивительно и как странно. И еще она глупо подумала о том, что руку сегодня мыть не будет.