Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

— Мне тоже, — сказал он и умолк.

И оба почувствовали, что не нравились им совершенно разные вещи.

Он закурил, чтоб заполнить пустоту.

Курил, посматривал на нее, ждал, когда она перебьет тишину — она не перебивала.

Нарочито долго убирала со стола, потом, так же долго, перемывала пивные стаканы на кухне, возилась с вилками, ложками и тряпкой. Ждала, пока он, закончив обычные вечерние свои приготовления, уйдет спать. Когда ушел и, кажется, затих, бесшумно приблизилась к постели и втиснулась под одеяло.

Он не спал, не собирался спать.

В скандале и нервотрепке она была удивительно хороша и нравилась ему особенно, он захотел ее еще тогда, когда сидел за столом и смотрел на нее, а далее, как тихий лис в норе, терпеливо дожидался ее опрокинутого навзничь, беспомощного ночного положения. Почуяв рядом ее успокоившееся тепло, приподнялся на локтях и ринулся на нее в обычное свое нападение.

— Нет, — сказала она. — Я хочу спать.

— Не понял? — спросил он. — Это что, демонстрация?

— Я просто хочу спать, — повторила она. — Спокойной ночи.

Он злился, долго не мог заснуть, лежал и думал о скрытой женской подлости, заключенной в таком простом и таком жестоком отказе.

Было бы совсем тихо, если бы не моторный мальчуган, бегавший по полу комнаты этажом выше. Так-так-так — туда. Тук-тук-тук — обратно. Дробь в ночной тиши. Маленькими крепкими ножками. По полубарабану и мозгам. Безостановочный мальчик-мотор, не знающий взрослой усталости. Так-так-так, тук-тук-тук. Мальчик-мучитель, мальчик-палач, лишающий сна.

Но ей было все равно. Мысли ее хаотично бродили по театру, роли, пиву, заговору, она вспоминала то кривые улочки Белгорода, то маму, то теплый песок у любимого пруда с зелеными лягушками, то свой первый приезд в Москву. Но чаще других в засыпающем сознании возникала одна и та же картинка: милый, мягкий, мятый воротничок старенькой рубашки худрука. Во сне великий артист казался ей смешным и симпатичным. Почему она о нем думала, она не знала. Так получалось словно кто-то думал за нее. Кто?

Ух ты!

Распределение ролей на «Фугас» вывесили как обычно, в фойе на доске объявлений неподалеку от кабинета худрука и главного режиссера, возле маленького диванчика от Икеи и гипсового бюста Станиславского с отбитым по случайности рабочим-постановщиком правым ухом. Худрук сгоряча распорядился рабочего уволить, а Станиславского убрать в подвал, но завлит Осинов предложил другой вариант, который Армена Борисовича на время устроил. Рабочего оставили — где найдешь другого за такую зарплату? — а скульптуру Станиславского повернули правым ухом к стене, так, что зрители, гуляющие по фойе в антракте, дефекта не замечали, и все быстро успокоились, тем более, что художник театра Пырин обещал ухо долепить. Время шло, ухо долго не лепилось, потом Пырин снизошел, вылепил, но оно оказалось совсем не таким, каким было у бюста; ставить неправильное ухо новатору театра не решились, и вернули ухо Пырину на переделку. Сейчас же, на запуске «Фугаса» всем стало не до уха и даже несколько не до Станиславского, распределение волновало людей театра много больше.

Возле доски объявлений с самого утра толклись артисты, они спорили, удивлялись, не соглашались, смеялись и возмущались. Картина была живой.

Распределение ролей на новую пьесу — событие, оживляющее монотонную жизнь труппы, оно сродни камню, брошенному в застойную воду, из которой идут гнилые пузырьки. Составы театра приходят в движение, иногда болезненное.

Шевченко, расстегнув ворот и чуть ли не рыча от возмущения, ломанулся к худруку и зря, дверь была заперта. Тогда первый комик поспешил к завлиту. Он, конечно, знал, что не завлит отвечает за распределение, что распределением командует режиссер и худрук, но также знал, что завлит фигура в театре видная и повлиять на события может. Первый комик всегда считал Юрия Иосифовича своим дружком по рыбалке, горным лыжам и бане. Но, как выяснилось, ни первого, ни второго, ни даже третьего дружеского проявления оказалась недостаточно для того, чтобы не получить самую позорную роль в спектакле, а именно, бессловесную роль ожившего, одушевленного фугаса в пьесе какого-то гения Козлова. «Я — глухонемой фугас, — думал Шевченко — ну, не смешно ли, не стыдно? Худрука не было на месте, ладно, но Иосич-то, который наверняка в курсе, пусть ответит, какого черта дали мне, лучшему комику театра, такую звездную роль?»

Но не он один оказался у завлита с претензией. У входа в каморку Шевченко чуть не налетел на прекрасноволосую Башникову с агрессией на чудном лице.

— Я — первая! — заявила Башникова, и Шевченко отшатнулся к стене, уступая путь разогнавшемуся телу актрисы. Она ворвалась к завлиту — звуки, отлетевшие от нее, просквозив Шевченко, заполнили коридор, покатились по лестнице, достигли гардероба и востроухих гардеробщиц.

— Юрий Иосифович! Я не буду играть в очередь с Романюк! — закричала с порога Башникова. — Я Башникова! Я не крайний стул в галерке, я не последнее место! Я не буду ни с кем конкурировать! Не нравлюсь Армену — пожалуйста, пусть репетирует, пусть играет одна Романюк, но сравниваться с кем-то не хочу, не буду!

Шевченко не виноват, он не подслушивал, стоял под дверью, тянулся, против воли, слухом к тому, что происходило в кабинете, но не подслушивал. Двери были такие.

— Милая Алла, успокойтесь, — слышал Шевченко воркующий голос завлита, сразу сомлевшего от героического темперамента Башниковой, а также услышал он звон стекла и звук водной струйки, теребившей стакан. — До репетиций и спектакля еще далеко. Вы, конечно, наша звезда, наша первая надежда, вы — наше все, просто на случай экстраординарный или гастрольный мы сразу подбираем два состава…

Шевченко еще горел борьбой за справедливость, но понял, что придется немного дружка подождать. «О'кей, — сказал он себе, — ради такого дела, подожду…»

— Вы всегда так говорите, а потом оказывается… — слышал из кабинета Шевченко.

— Еще водички, Аллочка?

— Не нужна мне ваша водичка.

— Строго говоря, ваши претензии не ко мне. Режиссер, так решил Саустин.

— Так и знала. Сожительницу свою продвигает. Ну я вам, блин, устрою, я всем вам устрою!

— Конфеты. Угощайтесь, Аллочка. Ничто так не успокаивает женские нервы как конфеты…

— Спасибо… Хм, вкусные у вас конфеты…

«Чего он с ней так возится? — подумал Шевченко. — Сколько можно ждать?»

— Может, что-нибудь покрепче? — услышал он голос завлита.

— Вот вы всегда так говорите, — услышал Шевченко. — И потом… у вас дверь не закрывается…

— Ну, что вы, что вы, после прошлого раза… У меня недавно столяр был…

Замок щелкнул.

«Слава богу», — выдохнул Шевченко и отошел от двери. Зная дружка, он сообразил, что теперь вопрос решится значительно быстрее, чем решился бы в пустом разговоре. Шевченко знал, что Осинов был мастером ближнего боя.