Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Вечером она рассказала о визите к худруку Олегу. Он оценил, похвалил, даже погладил любимую по голове и сказал, что все идет правильно. Об эпизоде с его рукой и теплом она умолчала — стыдно ей было, что ли, или слишком похоже было на предыдущий случай, с галстуком? Он не спросил, она не рассказала, почувствовала, что сей нюанс стал бы в рассказе лишним.

В эту ночь Олежек был сам не свой. Был неутомим и любил так незабываемо и нежно, что совершенно сбил ее с толку. Альфа самец? За что? За какую радость? Она ничего особенного ему не поведала, так, служебная информация. Или правы те, кто считает, что мужчина живет интуицией и что предчувствие схватки есть основной мотив жизни самца и, когда таковая схватка за самку предстоит, он включает в себе весь свой арсенал: красоту, силу, ум и душу? Но какое там предчувствие, какая схватка, с кем? С семидесятипятилетним стариком? Смешно. И ведь сам же ее к нему послал, сам согласился, теперь жалеет? Спохватился, а сказать не может, так? Мудреная штука жизнь, театральная — тем паче. Ну и ладно, ну и пусть. Сам сказал, все идет правильно и пока что другого распоряжения она от него не получила. Пусть, если что, выскажется более определенно, пока что она продолжит роль Юдифи, тем более, партнер у нее стоящий, роль удается и приносит удовлетворение.

Читка.

Большая читка пьесы. Знаете ли вы, что такое читка, большая и при всей труппе читка пьесы в театре?

Это событие в театре шумное, бойкое, кровное, третье по значению — после премьеры и представления труппе нового главного режиссера взамен ушедшего, умершего или снятого по причине хронического неуспеха театра, то бишь, кассы.

Читка назначается богом, то есть, худруком.

В театре с самого утра оживление. Все торопятся, все куда-то бегут, все друг друга любят, друг друга слегка ненавидят.

Театр — арена любви и зависти. Конкуренция напрягает творческие мышцы. Господам артистам всегда хочется играть, каждая новая пьеса есть возможность заполучить роль себе, а не другу — конкуренту, тем более в пьесе под таинственным названием «Фугас», о которой известно только то, что она новаторская и вообще, в соответствии с названием, взрывная. Все живут надеждой. «Может, Серебренников будет ставить, может, Богомолов? А что?» Скандальные режиссеры — любимцы артистов, через них они тоже мечтают попасть в историю и прославиться.

Дожевывая, запивая колой, пирожки и бутерброды, артисты слетаются в репетиционный зал, что справа, за буфетом на первом ярусе театра. Народ гогочет, лопочет, бурлит, нервно шутит, заполняет репзал, колет глазами небольшой стол и стул перед ним, на котором обычно сидит автор, но автора артисты не видят, а упираются глазом в короткую знакомую тушку и покатую лысину.

Осинов восседает за столом сфинксом. Не восседает — летит, парит, царствует над простыми смертными артистами. Он сегодня главный, непроницаемый и гордый театральный ВИП. Худрук может соизволить, а может и не соизволить посетить читку — разумеется, он уже и так хорошо знает пьесу, знакомить же господ артистов с новым материалом должен зав. литчастью. Обычно, бледнея и краснея, и с валидолом на всякий случай, пьесу читает сам автор, но, когда автор психует, боится или не может объявиться в театре, пьесу представляет завлит.

У ВИПа Осинова нестерпимо зачесалось под лопаткой, нос сморщился, и профиль съехал в сторону неудовлетворенного зуда. Достать до лопатки рукой и всласть почесаться было невозможно, он сразу это понял и злокачественно расстроился. Пришлось схитрить. Осинов изловчился и почесал спину путем ерзания спиной о спинку стула. Трудность была не в том, чтобы поерзать, это Осинов прекрасно, как каждый самец, умел, а в том, чтобы артисты ничего не заметили. Осинов поерзал скрытно, поелозил и так, и эдак, ощутил под лопаткой шершавое дерево, и спина с благодарностью отозвалась на чес приятностью и возвратом боевого настроя.

— Начинаем, господа! — объявил он.

Передохнул, промокнул салфеткой лоб и лысину, обвел глазами предстоящие пятна лиц и внутренне посуровел. Вот она вся театральная свора, половину из которых он бы безжалостно выгнал. Вот они: молодые и старые, женщины и мужчины разного веса и калибра, разного таланта и обаяния — все они объединены одной болячкой артистов: желанием играть, подумал завлит. «Ну что же, мы дадим вам такую возможность, вы у нас наиграетесь, напрыгаетесь, нахохочетесь до слез и обморока», — подумал завлит. Переглянулся с сидевшем в первом ряду Саустиным, понял, что пора осуществлять задуманное вчера под пиво, и приступил.

Пошелестел листами, хрустнул пальцами, негромко начал.

Знал по опыту, что любовь и нелюбовь артистов к пьесе часто зависят от восприятия ее артистами на слух. Знал, что многое зависит от дикции и голоса читающего, от того, как читающий умел, как интонирует, как юморит, как интригующе пугает слушателей артистов паузами, как будит их воображение. Артисты — последняя инстанция. Только артисты — им играть! — выносят пьесе окончательный приговор. Бывает, конечно, что артисты ошибаются, но исключительно редко.

Вперед, завлит!

На хорошей пьесе и при умелой читке артисты затихают через пять минут, на очень хорошей — умирают через три, и так, в состоянии бессознательном и улетном, пребывают всю читку — потом аплодируют, вытирают слезы и задают вопросы. Осинов читал и третьим ухом прислушивался. Ошибаться было нельзя.

На третьей минуте комик Шевченко зевнул, на него шикнули, но кто-то, поправляя стул, звучно шаркнул по полу ножкой.

На пятой минуте господа артисты завозились, полетел шепоток и извинения. На седьмой — публика окончательно развинтилась и занялась собой. Артист Эвентян с головой влез в смартфон, он осваивал пасьянс. Прекрасноволосая героиня, артистка Башникова, она же Башня, занялась пальчиками, маникюром и прелестной собой.

Тихой оставалась Вика; она слушала пьесу, но мыслями была далека и от Саустина, и от театра вообще, она думала о своей большой судьбе и совсем не вспоминала о том, что детектив с плохой пьесой в заманчивой упаковке придумала именно она. Вика мечтала о непонятном счастье, а также о неясной любви, которая бродила совсем рядом, и обещала стать сильной, роковой, рискованной как фугас.

Осинов читал и убеждался в том, что внимание артистов и пьеса «Фугас» разошлись в стороны будто прохожие на перекрестке и все дальше разбегаются друг от друга в неприятии, тоске и мраке. Внутренности его вибрировали, шевелились от радости как живые — значит, с пьесой он не ошибся. Артисты, как дети, снова вспомнилась театральная аксиома Осинову, а детей не обманешь, они либо любят либо не любят. Он заканчивал читку под откровенную и постороннюю возню реп. зала. Единственным, кто слушал его с убийственной улыбкой и положительной реакцией, был Саустин. Им обоим было понятно, что артисты пьесу не приняли, и это было и хорошо, и плохо.