Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

После двенадцатой бутылки итоги подвел Саустин.

— За успех, господа, сколько ни пей, все мало, — сказал он. — Пива мало. Но, если серьезно, от плана мы пока не отступаем и тут, я думаю, пора выразить особую благодарность нашему мозговому вдохновителю, нашей хитроумной артистке Виктории Романюк. Я не шучу, господа, не шучу… — он потянулся к Вике с поцелуем, она целомудренно отклонилась в сторону… — Видите господа, члены художественной хунты, она меня не любит!

— Правильно, — сказал Осинов и икнул. — Как у греков. Сперва герой совершает подвиги, потом награждается любовью.

— Я древний грек, — сказал Саустин. — Ночью я совершу подвиг.

Через четверть часа после нетвердого отлета Осинова Саустин, как грек Геракл, бросил звезду театра Викторию Романюк, как тряпичную куклу, на постель и возобладал ею ненасытно, жестко и скоротечно. Через пять минут, расслабленно раскинув ноги и руки, он, посапывая, уже спал на спине. Так повторялось давно, и она к этому должна была привыкнуть.

Ей, долго не засыпавшей после любви, нравились лишенные жизни первые минуты после завершения его любовного нападения. Нравилось слушать его ровное дыхание и соотносить его со своим, нравилось разглядывать потолок и обои и ни о чем в такие моменты не думать, но более всего, она любила касаться кончиками пальцев его жестких, сродни проволоке, обезьяньих волос на груди. Тонкое, острое ощущение испытывала она. Она знала, что и ему, хоть он и спит, такие прикосновения нравятся тоже, он сам признавался, что они, вероятно, способствуют его приятным послелюбовным сновидениям.

Она коснулась его рыжей шерстки. Тронула ее касательно и нежно, рассчитывая услышать высокий острый отзвук в себе. Но странно, ничего особого для себя она в этот раз не ощутила — не приятного, не неприятного — ничего. Она прикоснулась к волоскам плотнее, эффект был тот же. Наглая рыжая шерсть с бородавкой на коже посредине, более ничего. Никаких эмоций кроме — это уж совсем ее удивило — чувства, близкого к неприязни. «Странно, — подумала она, — ведь это милая, любимая моя бородавка, которая раньше так меня забавляла. Со мною что-то не так, — подумала она, но тотчас поправила себя. — Со мной все так, дело в нем. Большой актерский талант не понимает простых вещей. Сотни раз ему объясняла, что увертюра к любви должна быть длительной, деликатной, неторопливой, что его внезапные наскоки оставляют меня не подогретой и бесчувственной — не понимает. Рядом с ним я не чувствую себя женщиной. Он действует так, как подсказывает ему тупая мужская физиология и, вот, пожалуйста, вот результат. Пустой храп, а я в пролете… Его равнодушие? Наверное. Но равнодушие еще не худшая вещь, за равнодушием неизбежно следуют холод, лед и отвращение, и это значит близкий развод. А, может, он этого и добивается? Нет. Не будет ему такого праздника. Пусть не нравится мне теперь его бородавка и не радует секс — я все равно его люблю. Головой люблю, мыслями, перспективой, будущим! Олежек, любимый и единственный. Все сделаю ради него, все, что он задумал!»

Она рассуждала так довольно долго. По женскому обыкновению всю вину за свою любовную неудачу сваливала на мужа и не могла понять того, что в действительности во всем виновата она. Никто не смог бы ей этого объяснить, и принять такое объяснение она бы не смогла, но именно так все и было.

Потому, что не Восток — дело тонкое, а именно любовные дела людей. Тонкие, потому и рвутся.

Потому, что любовь людей начинается раньше слов и раньше разумных мыслей.

Потому что так оно и случилось, но она не заметила этого. Того, что произошло с ней в кабинете худрука. Будь она внимательней, все могло получится не так, как получится на самом деле.

Он отдал пьесу Саустину, молодняк откочевал, но долго еще худрук не мог понять, зачем он что-то пообещал актеру. Ведь решил же для себя, что «Фугаса» в театре не будет, так зачем он обнадежил Саустина, зачем морочит голову ему и, главное, себе?

И второе обстоятельство неприятно шевелило усталые мозги. Согласно разнарядкам Министерства, театр должен выдавать две премьеры в год, они финансировались государством. Классику и современность, ежегодно требовало министерство, то есть один классический спектакль и один современный. Два классических спектакля подряд было нельзя, так же, как и два подряд современных! Русская классика уже состоялась, круто пролетела под фанфары и свист, и деньги на нее, выделенные министерством, были потрачены. Можно было бы просить деньги на вторую современную премьеру, и время уже подошло, но пьесы-то до сих пор нет! Ничего, кроме этого уродливого «Фугаса» завлит не нашел. Что делать? Оставить театр без второй премьеры, то есть без федеральных денег? Можно и оставить. Но как платить актерам, которые всегда готовы к истерике и бегству, как содержать цеха, билетеров, псов-охранников, без которых нельзя? Спонсоры разбежались, своих денег за пазухой не хватит, других денег нет.

Дышать было трудно, ответственность корежила правильные мысли, топила художника в прозе жизни.

Армен Борисович потягивал виски и, как тяжелый курильщик, тянул одну мальборину за другой. «„Фугас“ дурен, ужасен, отвратителен, — вынужденно думал он, — но, может, он не так уж и плох? Спектакль дешевый, декорации и костюмы — ноль, вполне можно в своих одежках два часа по сцене побегать. И потом ведь не полный же дегенерат Осинов, чтобы, ни с того, ни с сего, расхваливать явное дерьмо? Не змея же он, не желает же вреда театру и мне, благодетелю? Зачем? За что? А если какой-нибудь молодой и борзый режиссеришка где-нибудь на стороне так поставит этот „Фугас“, что отхватит все театральные премии — что же мы хуже? Может попробовать, подумать, рискнуть? Говорят, что хороший режиссер может с успехом поставить телефонный справочник или даже всю „Википедию“! Пустые, конечно, разговоры, преувеличение, гипербола, но вдруг?»

Он снова вызвал к себе Осинова.

Высверлил его глазом, не спеша, налил, чокнулся и спросил:

— Ответь честно, Иосич: Фугас безнадежен? Прямо ответь, со всей большевистской прямотой!

Треснув сердцем, как в яму-западню провалился Осинов. Глаза напротив били насквозь и глубже, до последней капли просвечивал его худрук. Боясь совершить неверное движение, которое выдало бы его, Осинов очень медленно и без дрожи выпил, очень медленно вернул рюмку столу. Но соображал по обыкновению очень быстро.

Приличному человеку трудно врать приличному человеку. Очень трудно врать человеку, который искренне верит в то, что ты честный и не способен предать. И совсем уж невозможно врать, находясь под прицелом пристального, хрустального, взыскующего глаза, за километр чувствующего ложь.