Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Но открылась дверь. И крупно, уверенно шагнул Саустин, и прямо к худруку. Заметив Осинова, мельком, как малознакомому, кивнул, будто еще вчера не пил с другом, не называл его Юрком.

— О, все начальство здесь. Привет-привет… Армен Борисович, слышал я, гениальная пьеса есть у вас для меня. Требую ознакомиться.

— Откуда слышал? — Худрук был удивлен.

— Театр говорит. Про какую-то бомбу. Что выходим на новые рубежи. Артисты суетятся, а мы, Армен Борисович, так просто не суетимся. Мы чувствуем, — добавил Саустин и без приглашения, а чисто как любимый артист, плюхнулся в кресло напротив худрука.

«Ах, как ловок, Олежка, как хитер!» — оценил саустинский заход Осинов. Вот оно подкрепление, лучше не бывает. Все чудно с этой пьесой — и само появление ее, и все, что происходит с ней далее, да и сама она, видимо, чудо, до которого мы все еще не доросли.

Натиск Саустина добавил сил.

— О как, Армен Борисович! — заново возбудился Осинов, — Артисты чуют! Артисты как дети, их не обманешь!

— Не повторяй чужие мысли, Иосич, — сказал худрук, а про себя подумал о том, что, может быть, Саустин прав и Осинов прав, а он, старый пень худрук, мышей уже не ловит, сбился он с крутых молодежных ориентиров и новаторских оценок. «Признание в собственной устарелости, — думал далее худрук, — страшная вещь, но наступает время, когда об этом стоит задуматься и признать — это много лучше, чем об этом задумаются другие». Знает он, знает, о чем мечтают эти молодые самцы — не задумываются даже, а так, на уровне подсознательных шевелений — мечтают они только об одном: скинуть его, старого волка. Им кажется, что у них все пойдет по-другому, успешней и лучше. Они дураки, им так только кажется, придет время и ровно по этой же причине их точно также скинут другие. Не новая мысль, которая всегда остается новой, подумал худрук и похвалил себя за трезвость подхода, а также за то, что все другие и прочие никогда не узнают об этой его глубоководной трезвости. Потому что, пока он у власти, им, оголтелым и борзым, хода не будет. Старость и молодость — злейшие друзья. И потом: зачем его скидывать или менять, если он лучший и заменить его некем? Завлитом что ли, этим несчастным Осиновым? Меняйте, жизнь пойдет еще смешнее. Со слезами на глазах…

— Чего же ты хочешь, Олежек? — спросил худрук.

— Ознакомиться, только и всего, — повторил Саустин.

— Имеет право, — подхватил завлит. — Не так ли, Армен Борисович?

— Конечно, — сказал худрук. — В нашем театре все возможно. Мы никогда ничего не запрещаем. Отдай ему пьесу, Иосич.

Сказал об этом мирно и наблюдал за передачей пьесы в руки Саустину с улыбкой, но внутри себя ненавидел Осинова жгуче. Через голову прыгает завлит, из штанов выпрыгивает завлит, на глазах всей улицы рожает завлит, только чтобы эту дрянь протащить на мою сцену — с чего бы, Иосич, так старается? — спрашивал себя худрук, ответить пока не мог, но мысль неприятная запала в голову.

Саустин принял пьесу с благодарностью.

— Предложение хочу вам сделать, Армен Борисович, — сказал он. — Если пьеса мне придется, доверьте постановку. А что? Мы круто заделаем молодежную премьеру, шум на всю Москву наведем, взорвем столицу смехом — как фугасом! Я смогу, Армен Борисович, вы меня знаете. Не смогу — вы поможете, на хрен нам режиссеры со стороны, в собственном нашем героическом театре они есть, уверяю вас!

— Имеешь в виду Слепикова? — усмехнулся худрук.

— Хорошая шутка, — усмехнулся Саустин. — Нет, против Гены я ничего не имею, но нужна свежая кровь.

— Меня свалить хотите? — от фонаря забросил вопрос худрук и попал в точку.

Внезапное его прозрение как взрыв фугаса над ухом. Саустин впал в ступор; ответить не смог, дернулся лицом и руками и очень искренне сыграл недоумение и обиду. Не сыграл даже, нет, прочувствовал душевно и весьма искренне актерским своим аппаратом запечатлел. И худрук полностью поверил любимому артисту, из чего можно сделать вывод, что талант всегда способен талантливо обмануть.

У талантов собственные разборки. Один талант талантливо вводит в заблуждение, другой талант талантливо верит.

— Идите и помните, — сказал худрук, — в нашем театре никогда ничего не запрещается. Больше скажу: почитайте сперва, потом потолкуем. Либо вместе руки отмоем от глупости и грязи, либо обмоем удачу армянским.

Вышли вместе, кратко перемигнулись, руки пожимать не стали: был бы слишком — со стороны и камерами — заметен союз, а святому делу требовалась тайна. Вместе поспешили в буфет, выпили кофе, коньяка для затравки и, перекинувшись междометиями, договорились вечером на пиво. Как всегда у Саустина. «И чтобы Вика была», — шепнул Осинов. «Без вопросов», — согласился Олег.

Тайна — великая вещь. Все явное и ясное — скучно, всякая тайна значительна и сюрпризна. Без тайны умерло бы искусство, исчезли бы открытия и преступления, усохли бы эмоции. Да здравствуют тайны, загадки, заблуждения, ложь — они делают жизнь непредсказуемой, то есть, нормальной.

Так думал, оставшись в одиночестве, худрук. «Пусть читают, пусть обсуждают, пусть выпрыгивает из штанов завлит, пусть возненавидят или восхитятся „Фугасом“ товарищи артисты. У меня для них своя тайна. Пока я у власти, этой гадости в моем театре не бывать».

Вечером заговорщики галдели у Саустина.

В ход был пущен актерский темперамент, реализованный в улыбках, словах и движениях, приправленный пивом и ощущением надвигающегося успеха.

«Угрюмые все равно вымрут первыми!» — вслух рассуждал Осинов и, применительно к моменту, похоже был прав.

Звезды расположились удачно.

Первой на высоких тонах выступила Вика. Артистка кокетливо изобразила сцену ее первоначального охмурения худрука. Как зашла, что сказала, как закатила обалденные глаза, на которые Армен повелся, как вырвала от него признание занять ее в «Фугасе».

— Палку не перегибала? — оборвал ее этюд Саустин.

— Успокойся, — ответила Вика. — К сожалению, не пришлось. Чуть-чуть согнула, но до перегиба дело не дошло.

— Жаль, — съязвил Саустин. — Интересно было бы взглянуть хорош ли он в перегибе…

— Вы все об одном, — сказала Вика, — а я об искусстве…

Хорошо рассказала, по-актерски породисто, смешно, но об эпизоде с галстуком умолчала. Не пришелся он как-то к повествованию, не лег в речь и строку, и она решила о нем не говорить. А может и другая причина к умолчанию была, женской своей тонкостью Вика прочувствовала, что происшествие с галстуком за этим пивным столом неуместно, что оно, вероятно, вызовет вопросы, на которые она и сама не знала, как отвечать.

Вторым, после шестой бутылки выступил Осинов. Одышка, живот и пиво мешали жить, потому расстегнул ворот, был краток, рубил коротко, веско. Сказал, что все пока неплохо. Сказал, что задача остается прежней. Что главное, чтобы «Фугас» приняли к постановке. Что артисты, через Саустина и Вику, должны создать могучий магнитный фон и силовую атмосферу в театре. Такую, чтобы Армену деваться было некуда кроме как полноценно принять «Фугас» к постановке, начать репетиции, заказать декорации, пошить костюмы, то есть, влипнуть в спектакль по уши, как муха в клей, то есть, потратить на «Фугас» последние крохи, довести до премьеры, на ней победоносно подорваться и уйти из театра.