Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Уже рискнул, уже распорядился выделить на «Фугас» последние деньги театра. Риск — благородное дело, не сегодня завтра он встретится с художником, обсудит с ним простенькую декорацию и какие никакие костюмы. Дело пошло, господа артисты, через три месяца спектакль должен быть готов, и кто не с нами, тот пусть уходит! Худрук поедал апельсин и с каждой проглоченной сочной долькой чувствовал, как растет в нем уверенность в себе и в проекте.

А еще он вдруг снова вспомнил о Романюк. «Гаяне, — сказал он себе, — милая моя Гаяне!» Произнес дорогое имя, сердце его согрелось, мысли взлетели и понеслись к ней, в любимое прошлое. В конце концов, сказал он себе, все, что мы делаем в театре, мы делаем ради любви. Или ненависти, что по сути тоже есть любовь только с обратным знаком. Чем сильнее мы кого-то любим, тем сильнее кого-то ненавидим. Брехт ненавидел фашизм — на этой ненависти, как на чистом сливочном масле — написал свою гениальную антифашистскую пьесу «Карьера Артуро Уи». Любовь и ненависть главные движухи театра, но не равнодушие, господа артисты, не ваш холодный нос… Надо будет наказать Саустину закрепить за Романюк главную роль в Фугасе. Да, обязательно главную. И вообще, подумал худрук, неплохо бы ее увидеть. Гаяне ты, моя Гаяне…

Вечером, как обычно у Саустиных, заседала головка.

Разлили пива, чокнулись, глотнули. Мужская часть украшалась улыбками, женская, в лице Вики, держалась нейтрально.

— Поздравляю вас, идем по плану! — сразу заявил Олег. — Часть артистов не приняла пьесу, и это тоже очень хорошо; по опыту знаю: самый страшный враг театра — единодушие. Это как голосовать списком — бессмысленно и неэффективно. Зато те, кто хочет со мной работать, будут это делать на весь отмот… Я на коне, я свой сияющий план уже наметил, теперь очередь ваша…

— Я нашел пьесу, — сказал Осинов. — Что еще?

— Ты обнаружил пьесу готовенькой, под носом, на подоконнике, — вставила Вика. — Это не называется «нашел».

— Артисты, с вами трудно говорить, я вас не понимаю, — отбился Осинов и подумал о том, что сказал правду. Он действительно не любил артистов. Недолюбливал. Не доверял.

— Объясню, как режиссер, — сказал Саустин. Он прикончил бокал, зажевал чипсой, на секунду задумался. — Слушайте все… Дед запустил в театре «Фугас» и сам себя загнал в нашу облаву. Теперь надо создать ситуацию, при которой ему уже не выбраться за наши флажки. Это, Юра, дело твое.

— Поясни, — Осинов слегка заволновался.

— Не бзди, Юрок. Дело не мокрое. Влажноватое — это правда, но все же жизнь напрямую ты у него не отнимешь — может, и выживет еще. Шучу… Короче, надо гадить и метить, гадить и метить, Юрок, дело у нас такое, благородное. Размести повсюду — в СМИ, в социальных сетях и блогах — победоносную, шумную информацию о том, что в нашем театре готовится к постановке убойная пьеса «Фугас», что театр сделал на нее ставку, что потратил все гос. деньги, что рассчитывает на шумный успех и премии, что уже составлен список ВИП приглашенных, что чуть ли не самого Президента собираются пригласить на премьеру и т. д., и т. п. Ты понял меня, Юрок? Чем шумнее заделаешь ты компанию, тем меньше шансов у Армена в последний момент выскочить из говна и отказаться от проекта. Извини, как он говорит, за слово отказаться…

Осинов одобрительно хмыкнул. Подумал, чокнулся с Саустиным стеклом, хмыкнул еще раз и припал губешками к пиву.

— С ума мы все сошли, — вдруг сказала Вика. — Мне кажется, мы заигрались. Вы послушайте себя, артисты! «Гадить и метить, гадить и метить, дело влажноватое, может и выживет еще…» Мы артисты или мы кто, господа? Уничтожать старика — за что? За то, что он великий? За то, что им можно гордиться, за то, что радоваться мы должны, что живем с ним рядом? За это? За что?

— За то, что время свое пересидел, — тихо ответил ей Саустин. — Раскорячился на дороге корявым камнем — вместе со Слепиковым своим, никого вперед себя не пускает. Валить его надо, спихивать. И дело наше чистое — захват власти… И от кого я слышу критику? Не ты ли предложила сыграть с ним долгий детектив с плохой блестящей пьесой?

— Я думала, это всего лишь игра, шутка. Козлов — ведь это комедия, говорили вы…

— Комедии разные бывают, — сказал Осинов. — У гениального нашего Шекспира чуть ли не в каждой комедии гора трупов. Но мы до трупов не дойдем. Остановимся на потере сознания… — и Осинов рассмеялся: заливисто и мелко.

— Ты пивка-то глотни, не нервничай… — Саустин освежил викин стакан пивом. — Увидишь, как у нас все весело будет. Сама хохотать будешь.

— А худрук? — спросила Вика, — тоже будет хохотать?

— Кто-то хохочет, кто-то плачет — если сложить, равновесное получится самочувствие. Думаю, в конце концов он тоже будет хохотать. Придет к нам пенсионером в отставке, усадим его на самое почетное место, задарим, отпразднуем, зацелуем в маковку, все ему расскажем — думаю, он тоже ударится в хохот, потому что редко приходится смеяться над жизнью, чаще она смеется над нами. Ничего не меняется: двадцать первый век, голодные и молодые пожирают сытого и старого…

Вика отодвинула от себя стакан с пивом, пена на нем уже сдулась, но пузыри еще ершились. Вика сжала кулаки и почувствовала, как далека она от творцов, и как они от нее далеки.

— Пейте без меня, — сказала она. — Хочу спать.

— Не рано ли, Вика? — спросил Осинов.

— Двадцать первый век — ничего не меняется, — сказала она. — Голодные и молодые бездари пожирают и гонят большой талант.

Сказала и вспомнила, что она плодоносящая часть заговора, что совсем недавно она реально была инициатором и зажигалкой дела, а теперь — идея переворота казалась ей отвратительной. «Дура я, дура и тварь», — подумала она о себе. Что с ней случилось, почему такая в ней перемена она сразу понять не смогла, а только сидеть с ними рядом и пить пиво стало невмоготу. Встала, ушла в ванную и, как демонстрация отсоединения от них, жестко щелкнул на двери замок.

Мужчины переглянулись. Осинов поморщился и добавил в пиво соли. Выпил крепко соленого пива и снова поморщился.

— В нашей команде, кажется мне, завелся крот, — сказал Осинов. — Опасно. Всю затею может провалить.

— Не обращай, — сказал Саустин. — Вика железная, а это так, женские комплексы и капризы. Сердце у нее верное.

— А проследить все же не мешает, — сказал Осинов.

— Уже, — сказал Саустин. — Каждый день. — Подумал и добавил. — И каждую ночь.

Осинов вскинулся, пожал руку соратника, с неудовольствием покачал головой, на что Саустин снисходительно усмехнулся, и ушел.

Появилась Вика, молчаливая, сосредоточенная, колючая. Совсем другая.

— Ушел? — спросила она.

— Ушел, — кивнул Саустин. — Что с тобой?

— Мне все это не нравится, — сказала она.