Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

— Заходи, сын, — заворочался, заворчал худрук. — Заходи, талантище, заходи, золото мое. Бери стул, присаживайся…

Хвалит, подумал завлит. Совсем плохо.

Приятные и похвальные обращения ничего не означали. В театре к ним привыкли и внимания не обращали. А с некоторых пор лестных обращений стали побаиваться, они означали затишье перед срывом, головомойкой и увольнением.

Тучи сгущались, чернели, но расправа пока не грянула. Не дрожать, мелькнуло у Осинова в спинном мозге. Может, пронесет.

На столе пред худруком традиционно золотились напитки, играли огнями зерна граната, млел рассаженный надвое арбуз, сверкал виноград, истекали сладостью груши.

Завлит покорно подсел к столу, отказываться перед смертью не имело смысла.

— Армяне пьют коньяк, — сказал худрук. — Я обожаю армян, поэтому пью виски. Ты как?

Попробовал бы завлит отказаться. Лучше не надо.

— Да. Конечно, — сказал завлит.

Вытянулась мохнатая рука худрука, плеснула в стекло любимый виски Туламор.

— Пей. — сказал худрук. — Ты настоящий друг артистов. Пей на здоровье. Хотя, с другой стороны, зачем оно тебе?

Действительно, зачем? Что яд, что виски — смерти не помеха. Завлит молча выпил. Виски был очень хороший. «Последний виски перед казнью», — подумал завлит. Теперь уж точно, не пронесет.

Он деликатно закусил одной черной виноградиной и взглянул на худрука. Их взгляды сшиблись в пространстве и погасли в стороне без искр и симпатий. Худрук отвел темные глаза и углубленно занялся арбузом.

Нервы у завлита не выдержали. Погибнуть сразу, подумал он, ей-богу легче, чем, закрыв глаза, бесконечно ожидать удара занесенного над головой топора.

— Зачем вызывали, Армен Борисович? — спросил Осинов. — Добрый день. Я весь внимание.

— Не догадываешься? — загадочно ответил худрук и погрузил лик в арбузную мякоть. Пауза была озвучена шумным всасыванием арбуза и нарочитой неторопливостью.

«Держи паузу, старый артист, — с раздражением, разбавленным уважением, соображал Осинов. — Долго держи, у тебя это получается. Но ведь когда-нибудь она закончится? Я подожду».

«Жди, — словно в ответ завлиту думал худрук. — Сыграем психологический театр. Я измучаю, измочалю тебя паузой. Изведу, изничтожу, на колени поставлю! Заставлю всех вас, пьяниц, лентяев, педерастов и предателей работать! Станиславский мне поможет!»

Арбуз был съеден. Корка отодвинута в сторону. Пауза длилась.

Худрук был броваст, суров, но в сердцевине своей справедлив и мягок. Он карал и жаловал, терял и приобретал, но никогда ни о чем не жалел. Все, что с ним и в пределах его рук и возможностей происходило, было его жизнью, а как может человек, думал худрук, сожалеть о собственной жизни? Смысла не имеет.

Он не сказал завлиту ни слова, но бровь его гуманно дрогнула, рука снова вытянулась щупальцем и наполнила дорогим виски стакан родного завлита.

— Пей! Закусывай, Иосич. Может в последний раз.

— Я на работе, — отозвался Осинов с твердым намерением стоять до конца. — Не имею права.

— Это временное препятствие. Извини.

— Вы хотите сказать, что…

— Я хочу сказать… — Худрук откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза, взял дыхание, открыл рот, и Осинов увидел и услышал…

Худрук умолк, уронил усталые руки…

Завлит онемел от счастья. Как было сыграно это четверостишие!

Другой человек сидел сейчас перед Осиновым. Не народный, не худрук, даже не артист. Бард, баюн, говорун-симпатяга, вагонный пьяница, обаятельный полубомж, тот самый древний, коренной, советский еще человек с вокзала или забегаловки, да что там — сам народ сидел сейчас перед завлитом — с заскорузлыми ладонями, работящий, терпеливый, великий и простой российский народ. Народ, над которым творятся эксперименты. Народ, которому всегда трудно. Народ, которому можно простить все.

Ничто не радовало завлита в последнее время — но восхищало, как и прежде, только одно: реальное искусство. Искусство, на которое он только что налетел словно лодка и пробил днище. Он вмиг забыл все обиды и заново возлюбил худрука, великого носителя чуда искусства.

— Кто написал? — спросил худрук. — Чьи слова?

Осинов скромно пожал плечами, склонил на сторону голову, растерялся.

— Плохо знаешь, — сказал худрук. — Мало знаешь. Не то, что надо, знаешь. Ничего не знаешь. Потому и театр наш в жопе.

Насчет жопы было слишком. Осинов слегка обиделся и задал в лоб прямой вопрос:

— Почему вы считаете, что мы в таком заповедном месте?..

— Честно тебе скажу: потому что знаю! Не остри, Иосич, пей, закусывай, молчи… Зал у нас пустой! Сплошной обсер. Молчи! Никто на спектакли не ходит. Молчи! Думаешь, не знаю, что ротами пожарников из части привозите, чтоб видимость публики создать — все знаю, доброхотов и предателей много больше, чем ты думаешь. И касса пустая — что с солдата возьмешь? Портянки?

— Портянок давно в армии нет, — обороняясь, буркнул Осинов.

— Есть, Иосич, есть, — не согласился худрук. — Портянки у тебя в голове. Извини за слово «в голове».

— Спасибо. Я могу уйти?

— Сиди, — приказал худрук.

Завлит отодвинул от себя стакан — худрук такую мелочь вниманием не удостоил. Он выставил как указующий перст кривоватый сухой палец. Продолжил:

— Там наверху тоже все знают! Деньги нам из бюджета дают, а вот возьмут и перестанут на ветер цветные бумажки бросать. Мне уже намекали, Иосич, да что там намекали — прямо озвучили: так и будет!.. Скажу тебе со всей большевистской прямотой: они будут правы… И виноват во всем единственно только ты, Иосич. Молчи! Прямо тебе скажу: плохой ты завлит…

«Господи, — подумал замученный завлит, — а хватить бы тебя сейчас дед по затылку той тяжеленной мраморной пепельницей, что стоит у тебя на столе, и муке конец!.. Потому что виноваты вы, Армен Борисович! Виноваты вы, а все валите на меня. Рыба гниет с головы!» — хотелось крикнуть Осинову, но он сдержался. Снова глотнул с налета виски, заел виноградиной и понял, что сетью половодья не сдержать… «В одном он прав, — признал про себя Осинов, — я завлит плохой. Ленивый и нелюбопытный. Он плохой худрук, я плохой завлит. Вперед, труппа театра, вперед, к новым творческим свершениям!»

— Раньше вы меня хвалили, — вслух сказал он. — Говорили, что могу…

— Раньше было раньше, Иосич. Пьес хороших нет, репетировать нечего, актеры разбегаются по сериалам, они как дети, им вместо игрушек пьесы нужны, а ты что им предлагаешь?! Попки-жопки?

— Ну, почему же… — вяло возразил завлит, — у нас есть русская классика…

— Молчи!.. — худрук поднялся из-за стола, невысокий, крепкий, кряжистый, чуть склоненный вперед будто горбатый — не спеша двинулся по кабинету, мимо подаренных картин на стенах, афиш, каких-то пожелтевших дипломов — остановился за спиной у Осинова, и завлит затылком и плешью ощутил его приблизившееся опаляющее внимание… — Хватит русской классикой прикрываться! Помнишь, как мы с ней обосрались в позапрошлом сезоне?