Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

— Хорошее не забывается, — мрачно кивнул завлит.

— Вот и молчи. Молчи! — с силой повторил худрук. — Классику не трогай, у нас не Малый театр, не дано… Ты мне современную пьесу найди, такую, чтоб… — он сжал худой и крепкий, костистый кулак… — Видишь, время какое? Что на дворе творится — видишь? Все кипит и сплошь пузыри! Сплошной твиттер, инстаграм — извини за слово грамм — футбол и хоккей! Плюс фитнес, плюс реклама, плюс банки и проценты! Народ на фу-фу в театр не заманишь, ему настоящие пьесы нужны, плюс мысли, которых у тебя нету, плюс новая энергетика! Так что ты, золотко, что хочешь делай: бегай, прыгай, кричи, кувыркайся через жо, но пьесу найди! Острую найди, радикальную, провокационную, на грани запрета — бомбу мне найди! Хорошо меня слышишь? Ты театр погубил, ты его и спасешь! Честно тебе скажу: не спасешь — всех погубишь, себя — первого! Мне нужна сенсация, лом в зале и аншлаг в кассе, чтоб билеты за полгода нарасхват рвали, чтоб спекулянты за билеты друг друга резали! — ты понял меня, талантище?! Мне нужна такая самоигральная пьеса, чтоб любой артист Пупкин играл как Табаков, чтоб любая артистка Сиськина играла как Доронина!

— Где же я такое найду?.. — завлит был обескуражен.

— Страна у нас плохая, трудная — знаю, но не настолько, чтоб на всю страну пьесы подходящей не нашлось! Ищи. Ищи, как хлеб ищут. Ты будешь искать, я буду искать, все будут искать. Но спрос с тебя. И ответ — с тебя…

Осинов вдруг ощутил самое страшное мужское ощущение. Бессилие. Как когда-то, когда любимая девушка сказала ему: «еще», ему стало страшно, потому что он знал, еще раз он не сможет. Слова худрука напомнили ему ее слова. Он обмяк. Беспощадное наше время, подумал он. Моя беспомощность, мой конец.

— Честно тебе скажу: я тебя не просто уволю, — продолжал наезд худрук. — Я тебя растопчу, измельчу, превращу в пыль: дуну — разлетишься. Чтоб ни один театр близко к себе не подпустил…

— Понял, — сказал завлит и притих. Мыслей не было, чувств тоже. Жгла боль и несправедливая обида.

— Понял — иди, — сказал худрук, отвернулся и глухо, театрально добавил. — Иди и помни: каждое мое слово — правда. Чистый Шекспир.

Как он встал, как подняли его ноги и довели до двери, завлит не запомнил. Запомнил почему-то одно: как уже, взявшись за бронзовую ручку, задал худруку идиотский вопрос:

— Скажите, Армен Борисович, кто те стихи про игру написал, ну, которые они… про…зяпали?

— Иди, — сказал худрук. — Иди, плохой завлит. Болтаешь много о классике, а классику не знаешь… — Следом за закрывшейся дверью, он опустился в кресло и махнул виски. — Педерасты. Галича не знают. Вот с кем приходится работать, — добавил худрук и от обиды слегка, по-старчески прослезился. — Всех разгоню. Педерастов, предателей и пьяниц — всех по ветру раздую!..

Как он оделся и вышел на улицу, завлит не запомнил.

Холодный воздух остудил голову, охладил нервы, но несправедливость и боль все еще выжигали сердце. Он отошел от театра метров на тридцать, плотнее натянул на уши шерстяную финскую шапку-чулок и оглянулся.

Присыпанное снежком, лишенное пристроек и парадного подъезда старое здание театра торчало нелепой загогулиной, окруженной современными постройками. Когда-то здание было кинотеатром, но в новые времена за ненужностью городу и по праву славы оно было передано театру Армена Д. Строение переделали ловко, но, как принято, наполовину, и родовые киночерты наполовину остались в его новом облике. Возник гибрид, который многие называли уродом. «Старье, старье, никому не нужное и тебе не нужное — кинотеатральное старье», — переживая, отметил для себя Осинов. Но именно здесь и сейчас ткнула его тупая игла в сердце, именно здесь и сейчас он смертельно осознал, как бесконечно любит этот театр — с его пылью, кулисами, интригами, завистью, бездарностью, провалами и взлетами. Он еще раз вгляделся в театральные фонари и афиши. «Любите ли вы театр, как люблю его я?..» — шепотом прошептал он себе извечный Белинский вопрос и шепотом себе же ответил, что вопрос не по адресу — он, завлит, любил театр, и жизни своей без театра не мыслил. Он любил артистов, но не любил худрука. Он обожал худрука, предан был ему как пес, но не уважал себя, завлита, за свою работу — он был натурой сложной и в конечном итоге всегда и во всем благородно винил себя.

Однако с пьесой надо было что-то решать. «Пойди туда не знаю куда, принеси то, не знаю, что», — вспомнилась ему старинная русская сказка, которая когда-то забавляла его тем, что не имела решения и подсказок. Но расписываться в поражении и заранее сдаваться ему не хотелось, не таков он был человек. Осинов заглубился в метро, смешался с народом: студентами, курьерами, приезжими, работягами, проститутками, пенсионерами, криминалом и прочими составными частями народа, и, глядя на них, самокритично себе заявил, что, если он уйдет из театра, театру и народу лучше от этого не будет. Да, повторил он себе еще раз под грохот подходившего поезда, так оно и есть.

Однако с пьесой надо было что-то решать. «К кому бы обратиться, с кем посоветоваться, где искать сумасшедший текст? А-а!» — осенило его, он знает к кому обратиться, точно, помочь может только он, его дружок и звезда театра Олег Саустин!.. «Или? Или? — он опять, словно по кругу, вернулся к прежней идее, — может, все-таки уйти? Бросить чудотворного мучителя худрука, театр, пыль, проблемы, зависть, интриги, вздохнуть полной грудью и наладить новую жизнь? Да, уйти!» — утвердился он было на этой последней разумной мысли, двери вагона захлопнулись; поезд понемногу взвыл и умчал Осинова в бездну тоннеля и безвременья.

Но здесь в черной бездне, под стук колес, меж станциями «Университет» и «Проспект Вернадского», среди чужих ног, спин и глаз в голову ему влетела еще одна простая и лихая дилемма. Надо было либо найти пьесу, либо… идея, что посетила его, была так отвратительна и глупа, что он не сразу решился ее сформулировать. «Либо, — еще раз повторил он, словно для разгона и все же решился идею оформить словесно, — как бы сделать так, чтоб… свалить и удалить из театра худрука!» Сформулировал и сам себя испугался. Свалить самого худрука? Великого деда, который когда-то пригласил его, безвестного юношу Осинова, из областного театра Пензы в Москву? Невероятная, нереальная глупость и гадость, достойная неблагодарного идиота, и хорошо бы, чтобы о ней никто никогда не узнал. Или… подумал он и похолодел, а что, если свалить гениального худрука и есть то самое главное его достижение, к которому всегда готовила его жизнь? Подумал так и жутко стало самому, потому что понял, что, наверное, это и есть правда. «Есть оружие более страшное, чем ложь — это правда», — вспомнилось ему к месту великое изречение Талейрана.