Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

По команде Саустина действо началось темпераментно, мощно, кое-кто в зале поначалу смеялся; потом все притихли, пораженные темой и текстом.

Кончился показ, и в зале повисла смертная тоска.

Цели своей Саустин достиг. Мастер действительно был поражен, даже заохал и закрыл глаза. Тишина установилась и в зале, и на сцене такая, что Саустин и Осинов недоуменно переглянулись, понять не могли, что бы это значило. Все смотрели на худрука, он, как всегда, держал паузу да так долго, что Катька Мухина, сыгравшая в отрывке гримершу, нервно хихикнула и подавилась смешком.

Наконец, мастер открыл глаза.

— Да, — сказал он, — да-а…

Что такое его «да» было неясно. Саустина трясло.

— Как, говоришь, — продолжил, обращаясь к Саустину, худрук, — Ивлин Во называет нас, еще живых?

— Ждущие своего часа, — ответил Саустин, смутно догадываясь, что ему ждать своего часа осталось недолго.

— Ждущие своего часа. Замечательно, — усмехнулся худрук и снова закрыл глаза. — Иосич! — вдруг встрепенулся и перескочил Армен Борисович на завлита, — ты мне книгу эту принеси, я внимательно почитаю, по-моему, книга интересная… А по поводу вашего отрывка скажу честно: актеры сделали все, что могли, режиссера не подвели. Но режиссуры в этом отрывке я лично никакой не увидел. Что мы играем? Я не понял. Говнище какое-то, каша бесформенная. Нет ее, режиссуры, нет и конец! Иллюстрация текста, артисты, извините, играют ротом, то есть ртом, текстом, за которым ничего нет. И это режиссура? Извините меня, сильно извините. У кого-то есть другое мнение?

Ждущие своего часа зрители, понятно, смолчали. Не потому, что мнение было единодушным, а потому, что все знали: лучше худрука никто театр не понимает, злить его и спорить с ним бесполезно, можно нарваться на «выйди отсюда вон» или, еще лучше, на «в этом театре вы больше не работаете».

Саустин продолжил жизнь артиста, но без прежнего энтузиазма. Мысль о режиссуре не оставляла его. Он приготовил и показал худруку еще один отрывок из «Царя Федора Иоановича» и снова Армен Борисович его затоптал. «Во-первых, я не увидел новой энергетики. Во-вторых, нет перпендикулярной режиссуры, чтобы действие шло, скажем, против текста или наоборот», — приговорил он к неприятию отрывок и заодно режиссуру Саустина.

Что такое первое и что такое второе лучшие умы театра понимали не очень четко. Спросить деда было боязно и означало себя подставить, актерские же фантазии были разнообразны, но вызывали некоторые споры. Комик Шевченко, слабый на рюмку, предположил, что все очень просто и что новая энергетика означает все делать на сцене быстрее: быстрее говорить и быстрее двигаться. Он, исполнявший Хлестакова в Ревизоре, попробовал применить такой подход, но в результате худрук получил замечание от учителей, приведших на спектакль по классике учеников старшеклассников. «Все это, конечно, очень интересно, но, извините, Армен Борисович, ничего понять было невозможно. Вместо великого текста Гоголя — какие-то скороговорки, странные прыжки Хлестакова по сцене и полное безобразие», — заявили они. Худрук вызвал Шевченко в кабинет и провел с ним персональную беседу, после которой комик несколько дней не пил. На вопрос товарищей о сути новой энергетики он заявил, что все понял, но не стал вдаваться в детали, сказал лишь, что новая энергетика понятие очень индивидуальное. Вопроса о перпендикулярной режиссуре Шевченко тоже удалось избежать, он сказал, что учит новый текст, заперся в грим-уборной и не выходил оттуда, пока все не разошлись на чай, кофе, ужин, ночь.

Полчаса истаяли мгновенно. Едва они покинули душ и что-то на себя нацепили, как затренькал в прихожей звонок.

Осинов пришел не пустым, принес пакет с четырьмя бутылками пива. Щедр завлит, щедр, отметил про себя Саустин, пакет принял и промолчал.

— Здорово, Юрок, — сказал он. — Проходи. Чего так рано — случилось что?

— Случилось, — сказал завлит.

— Что?

Завлит вместо ответа уперся взглядом в возникшую за спиной Саустина Вику.

— Вика, она, конечно, актриса и женщина. Но она своя актриса и своя женщина, — сказал Саустин. — Мы репетировали любовь.

— Репетировали? — удивилась Вика — Ну-ну.

— Что случилось, Юр? — спросил Саустин.

Завлит тоже умел держать паузу. Посмотрел на всех отрешенно, прошел к столу, сел, задробил по полу каблуком ботинка.

Он знал эту квартиру, он, можно сказать, прописал в ней счастье. Два года назад худрук выбил ее в мэрии для любимца Саустина. Осинов вместе с Олегом выбирал обои, занавески, менял полы и сантехнику; раньше вместе с Олегом в ней жила его прежняя любовь — Алена, теперь нынешняя любовь — Вика, и это было нормально, так принято в мире театра и никого не удивляло — театр — вертеп, но вот то несправедливое, что произошло с ним!.. Впрочем, в театре нормально и это, театр искусство крепостное, барское, и барское самодурство худруков никто отменить не в силах. Крепостничество, отмененное сто пятьдесят лет назад, прекрасно поживает в театрах, подумал Осинов. Барин и палка, вспомнил Осинов любимое изречение Армена о театре. Барин, палка, боль, дрессировка, результат. Главное — результат, который, как ни странно, часто бывает хорош…

Саустин дал знак; Вика исчезла, чтоб явиться через три минуты со стаканами, подсохшим сыром на блюде и открывашкой. Пиво зашипело и брызнуло в стекло, напомнив завлиту любимые звуки пивбара.

— Может, чего покрепче, Юр?

— Не сейчас.

Чокнулись, глотнули пенного, зажевали сыром. Более молчать было нельзя. Взгляды вопрошали и требовали ответа.

— Мне срочно нужна хорошая пьеса, — сказал Осинов.

Саустин шумно, по-йоговски выдохнул.

— И все? Напугал, черт! — заключил он. — Кому она не нужна? Всем нужна.

— Ты не понял, — сказал Осинов и пересказал приятелю разговор с худруком. — Растоптать меня хочет, измельчить, превратить в замазку.

— Блин, — Саустин заново наполнил стаканы. — Опять у деда приступ. Зачесалось.

— Где? — спросила Вика.

— Там, — ответил Саустин, и больше женских вопросов не возникло.

— Дай, что ли, что-нибудь поинтересней… — разволновавшийся завлит обратился к Вике. — Будем думать.

Вика упорхнула на кухню.

Завлит обернулся к Саустину.

— То, что спектаклей достойных нет — я виноват, то, что режиссеров нет, что зал пустой — тоже я! Во всем говне виноват я. Это я-то? — возмущался Осинов, — который столько лет на него и на театр горбатился как раб, который чуть ли ни землю вокруг перепахивал, чтобы лучшие пьесы для него находить — и русские, и переводные! Из интернета и библиотек не вылезал — и находил, находил! Никто их поставить толком не мог, но это ведь проблемы уже не мои!

— Не твои — согласен. А он никого к режиссуре не подпускает, — вставил Саустин. — Всех достойных режиссеров разогнал, конкурентов не терпит. Остался один верный пес Генка Слепиков. Не спорю, он человек профессиональный, все терпит и делает, но нового слова сказать уже не может и «Незабвенную» ему не поставить. Шлепает спектакли как под копирку и получается, как десятая копия: бледно, сыро, серо… А мне — вот он даст постановку!.. — и звезда выставила напоказ наглый, как член, кукиш.