Люк Бессон - Несносный ребенок. Автобиография [litres]

Чтобы не валяться, свернувшись калачиком, и не сойти с ума, я нашел себе занятие эпохи легионеров. С полудня я рыскал по столице в поисках работы. В семь вечера я ел в «Макдоналдсе», как раз перед восьмичасовым сеансом в кинотеатре, и ровно в 23:00 возвращался на площадь Гамбетта. Там я заваривал чай и выкладывал перед собой десять чистых листов бумаги. Я запрещал себе идти спать, пока их не испишу. В шесть утра со двора до меня доносился запах свежих круассанов. Значит, открылась пекарня. Я спускался, покупал багет, который был таким горячим, что обжигал мне пальцы, и поднимался к себе. Разрезав багет вдоль, я намазывал его соленым сливочным маслом, а сверху – клубничным конфитюром. Все это я поглощал меньше чем за минуту.

В семь часов пора было ложиться спать. Будильник звонил в 11. Я перечитывал десять исписанных ночью страниц. Обычно я находил их чудовищными. Оставлял два-три диалога, несколько сценок, остальное отправлялось в помойку. Самую обычную, а не Национального центра кинематографии.

Я написал уже двести страниц «Залтмара Блероса», но это было не то. Получалось похоже на рассказ ребенка о своих каникулах. Я выбросил двести страниц в мусорное ведро и написал еще двести. Получилось немного лучше. Теперь это было похоже на рассказ подростка о своих фантазиях. Но и эти двести страниц в конце концов отправились в мусорное ведро.

В квартире был телефон. Хозяин попросил меня никогда им не пользоваться, только если вдруг потребуется вызвать пожарных. Правда, мне могли звонить, но номер был только у мамы.

– Ну что? Ты нашел работу? – спросила она меня в одно прекрасное утро.

Я ответил, что много писал и у меня вроде что-то начало получаться. Она ответила:

– Нет, я имею в виду настоящую работу.

Сердце пронзила боль, словно меня ударили кинжалом. Мне только что исполнилось 18, и я писал ночами напролет, пытаясь найти выход.

Я не знал, что ей ответить. Она повесила трубку, а я расплакался. У каждого человека есть друг, который может осушить его слезы. У меня никого не было. Мне приходилось ждать, пока слезы сами не иссякнут.

Едва слезы высыхали, я вновь и вновь оказывался в ситуации, которая была мне хорошо знакома. Идти вперед или умереть. Мне представляется, что я делал тогда подобный выбор трижды в неделю.

Я выбирал первое. В ярости я снова сел писать, и в итоге у меня получилось четыреста новых страниц. Они были далеко не совершенны, но наконец-то я стал понимать, куда двигаться дальше. По ходу дела я изменил название. Теперь сценарий назывался «Пятый элемент».

Но тут вновь объявился Патрик Гранперре, и теперь я был при нем неотлучно. Он работал ассистентом у Жана-Луи Трентиньяна, который снимал фильм «Садовник». При этом Патрик был занят одновременно в двух или трех проектах, в одном из которых сам был режиссером-постановщиком. Он крутился как мог, употребляя вещества, которые не продают в аптеке, и мне было трудно за ним поспевать.

Мы оказались на юге, в замке его приятеля. Это был тщедушный человек с большой прядью светлых волос, что делало его похожим на калифорнийца. Его звали Пьер-Вильям Гленн, и он был главным оператором. Они с утра до вечера говорили о кино, и у меня уши были на макушке, но я не обладал кинематографической культурой, и мне по-настоящему трудно было следить за разговором.

В огромном особняке зазвонил телефон, и Пьер-Вильям кивнул мне, чтобы я снял трубку.

Тоненький приятный голосок вежливо попросил позвать к трубке хозяина. У звонившей был восхитительный американский акцент, и она была необычайно любезна. Пьер-Вильям скорчил гримасу:

– Кто говорит?

– Миа Фэрроу, – ответила мне моя очаровательная собеседница.

Ее имя смутно мне о чем-то говорило. Пьер-Вильям, пыхтя, подошел и взял трубку у меня из рук.

– Hey Mia!What’s going on ? – произнес Пьер-Вильям, усаживаясь в кресло в стиле Людовика XV.

Можно было не сомневаться: я оказался среди профессионалов.

На следующий день мы встретились с Жан-Луи Трентиньяном. Он был сосредоточен и немногословен. Он даже двигался сдержанно, будто экономя усилия. Зато когда улыбался, становился похож на ребенка.

В этой команде я был невидимкой, но мое присутствие допускалось, как присутствие воробья на спине у буйвола. Съемки приближались, и я чувствовал, что скоро у меня начнутся серьезные дела. И именно в этот момент общество решило в очередной раз испортить мне жизнь: меня призвали в армию. На двенадцать месяцев. Я стал альпийским стрелком. Моя жизнь остановилась.

Три дня я провел в военном лагере в Венсенне. Там военачальники оценивали новобранцев и направляли их на службу в конкретные части.

Я попросил, чтобы меня определили в особую воинскую кино-часть. Мне рассказывали, что там служили многие великие режиссеры. Но прежде чем получить назначение в это элитное подразделение, я должен был пройти обязательные двухмесячные курсы. А поскольку я имел глупость сказать, что хорошо катаюсь на горных лыжах, меня направили в Альпы, в Шамбери.

По крайней мере, я мог повидаться с Жозеттой и Жаном-Леоном.

От вокзала мне пришлось прошагать добрых полчаса, чтобы добраться до казармы. Она прилепилась к железнодорожному полотну и была обнесена высокой каменной стеной. Я с опаской переступил порог. Провести в таком бункере триста шестьдесят пять дней… Едва я появился, меня сразу взяли в оборот: я опоздал на пять дней, и меня сочли дезертиром. Таково правило. Я спокойно объяснил, что, если меня призвали в понедельник, это вовсе не означало, что я мог прибыть в часть немедленно. Я работал и не мог оставить моего работодателя ради того, чтобы заниматься тут всякой ерундой. К тому же повестка пришла первого апреля, и я вначале принял ее за первоапрельскую шутку.

Капитан посмотрел на меня так, словно я прибыл с другой планеты.

– Вы дезертир! – заорал он мне прямо в ухо.

– Прежде всего, давайте успокоимся. И потом, как мог я заранее знать ваши правила, если только что прибыл? Раз я опоздал на пять дней – уеду на пять дней позднее. Не стоит раздувать из этого историю, – ответил я спокойно.

Капитан не поверил своим ушам. Никогда не сталкивался он с такой дерзостью. Он, конечно, решил, что я сумасшедший или умственно отсталый.

На самом деле я не имел никакого представления об армии. Я даже никогда не замечал, сколько на вокзалах военных. В моем понимании эти образы уже принадлежали истории, и теперь, в мирной жизни, весь этот фольклор представлялся мне бесполезным. Капитан уже собрался было посадить меня на месяц в карцер, но тут в кабинет вбежал командир.

Он пришел ради меня, но я не понимал, чего он хотел. Он так странно смотрел на меня, словно я был экзотической птицей, в то время как капитан с удовольствием расстрелял бы эту птицу из тяжелой артиллерии.