Люк Бессон - Несносный ребенок. Автобиография [litres]

– Это все дерьмо, – бросил он Патрику, и тот кивнул.

В крошечном садике его заинтересовали только две вишни с набухшими бутонами. Морис потребовал у бригадира осветителей, чтобы тот выставил свою технику и вишни зацвели. Рабочие установили гигантские прожекторы на 15 киловатт и обеспечили бедным вишням полив. Тем временем Морис отправился обедать в кафе напротив. Всю трапезу он непрестанно плакался Патрику, который выслушивал его с ангельским терпением. Через два часа Морис пришел проверить вишни, они зацвели, но были полумертвыми от жары. Конец смены. Морис, брюзжа, уехал, а мы остались собирать оборудование. Камеру даже не пришлось доставать из коробки.

Исполнительный продюсер глотал слезы. Он должен был найти другой павильон. Морису не нравился ни этот, ни какой-либо еще из тех двадцати пяти, что ему предлагали каждое утро. Один за другим Морис швырял на пол поляроиды, кляня павильоны и продюсера за его хреновый вкус. Патрик отвечал за общую ситуацию, я – за носовые платки для продюсера, который был безутешен.

Патрик попросил его принести из дома поляроид, более легкий и не такой дорогой. Исполнительный продюсер выбрал один и передал его Патрику. На следующее утро, в перерыве между двумя походами в кафе, Патрик подошел к Морису.

– Кстати, сегодня утром я проходил мимо вот этого павильона. Он, конечно, дерьмовый, но я сказал себе, может, стоит его сфоткать, – как хороший актер подсунул ему снимок Патрик.

Морис тут же купился и с видом победителя обернулся к продюсеру:

– А! Ты видишь? Стоило всего-навсего ударить палец о палец! Или отыскать в себе хоть чуточку таланта! Патрик нашел за пять минут, а у тебя недели ушли на поиски этого гребаного павильона.

Продюсер, подыгрывая, опустил голову, словно признавая свое поражение.

Я никак не мог понять эту методику поисков, так же, как и то, почему Морис находился в таком депрессивном состоянии. Черт побери, он снимает свой фильм! И должен быть самым счастливым человеком на свете.

– Просто ему страшно, – с бесконечной нежностью ответил Патрик.

В одно мгновение я понял, что творческий акт может быть болезненным. Вы делаете нечто уникальное, и все вокруг будут судить вас за это. Морис мечтал лишь об одном: о возможности творить, и боялся лишь одного – возможности творить. Вглядывание в себя наталкивается на чужие взгляды. Вот дилемма. Как только я это понял, поведение Мориса стало казаться мне не таким ужасным.

В другой день мы снимали в метро. Жерар и Изабель раз пятнадцать забывали текст. Каждый раз Морис принимался бранить Изабель, поскольку боялся оскорбить Жерара.

– Ты ничтожество! Как я мог выбрать тебя на эту роль? В кино ты вообще полный ноль! Я в последний раз работаю с непрофессионалкой!

Морис сделал все возможное, чтобы дестабилизировать ее и чтобы это дестабилизировало Жерара. Но Изабель прекрасно знала Мориса. Она не моргнув глазом с олимпийским спокойствием отвечала:

– Да, Морис. Конечно, Морис. Я понимаю, Морис. Сделаем еще один дубль, Морис?

Изабель железная. Она выигрывала в каждом раунде, и это сводило его с ума.

Ассистент оператора должен был заправить новую пленку. Мы прервались на пять минут. Осветители налаживали свет. Изабель и Жерар в ожидании уселись на скамейку и обсуждали погоду. Я на минутку замер, глядя на двух этих прекрасных актеров. Между ними явно существовала какая-то сопричастность, и Морис об этом знал. Он хотел запечатлеть этот момент, ничем не примечательный, но «истинный».

Морис остановил парня, который нес камеру, и прошептал:

– Давай! Снимай!

Но проблема заключалась в том, что звук был выключен, свет погашен, а главный оператор ушел пить кофе, и камеру переносил механик. Ассистент оператора услышал и взял это на себя. Механик камеры поднес ему камеру на плечо, и ассистент оператора установил диафрагму и навел резкость. Ассистент звукорежиссера заметил какую-то активность и предупредил звукорежиссера, чтобы тот на всякий случай записал. У Мориса было радостное лицо, как у ребенка в рождественское утро. Он легонько подтолкнул своего нового оператора, чтобы тот приблизился к актерам, которые не знали, что их снимают. Впрочем, этого не знали не только они, но и фотограф, который увидел то же, что и Морис. Фотограф незаметно приблизился к актерам, загородив их Морису.

– Стоп! – завопил Морис, и все наконец поняли, что мы снимали.

Патрик вбежал в павильон. Бедняга отлучался в туалет.

– Ты хочешь помешать мне снимать мой фильм, да?! – кричал Морис фотографу.

Но тот был здесь старожилом, его не так-то просто было пронять.

– Морис, прекрати. Света не было, а твой главный оператор в баре. Я делаю мою работу, когда ты не делаешь свою, вот и все, – возразил ему бывалый фотограф.

Морис почернел от гнева и принялся проклинать всех и вся.

– Я возвращаюсь к живописи, раз в кино никому не нужен! – простонал он, направляясь к выходу. Патрик поспешал за ним.

Как и следовало ожидать, в тот же вечер съемочная группа была распущена. Это была уже третья. Морис вновь появился на съемочной площадке только через неделю. Поскольку я не был задействован в предыдущем составе, я вошел в этот. Патрик вызывал меня всего два раза в неделю, на большие сцены и ночные съемки, как та, которую мы как раз начали под наземным метро.

На маленькой улочке Морис показал направление, откуда придут актеры, чтобы войти в бар. Главный оператор сказал, что ему потребуется два часа на установку оборудования, так как нужно было осветить чуть ли не всю улицу. Это не было проблемой для Мориса, которому как раз требовалось время, чтобы поработать над тем, как будет двигаться Жерар. Морис увел его в бар. Битых два часа Морис жаловался ему на всех, кроме самого Жерара, его истинного и единственного друга. Он делал все, чтобы его умаслить, смягчить. Так мясник отбивает мясо, чтобы сделать его нежнее. Но у Мориса ничего не вышло. В начале съемок Жерар бросил пить. Он знал Мориса и не испытывал никакого желания в конце съемок пойти вразнос. Морис вскипел. Он не любил, когда ему сопротивлялись.

Через два часа главный оператор позвал Мориса, чтобы проверить, правильно ли поставлен свет. Морис бросил взгляд на улицу, которая сияла, как Елисейские поля, потом повернулся и посмотрел на другую часть улицы, темную, как духовой шкаф, и просто сказал:

– На самом деле актеры пойдут отсюда!

Пока главный оператор жевал свою кепку и менял весь свет, Морис возвратился в кафе. У него было еще добрых два часа, чтобы расколоть Жерара. Поскольку тому постоянно совали под нос маленькие рюмки, Жерар наконец хватил одну. Проблема заключалась в том, что для Жерара где одна, там и сто. За любовь, за дружбу, за жратву, за алкоголь, за кино, везде, за все и без остановки. Пропустив несколько рюмок, Жерар дошел до искомого состояния, и Морис мог наконец снимать.